Путешествие во тьме - [18]

— Ну, не все они замечательные, — возразила я, — совсем не обязательно. На самом деле, иногда поначалу они кажутся просто жуткими. Только ты привыкаешь и уже не замечаешь этого.

Он встал, притянул меня к себе и стал целовать.

— Мне кажется, ты немного навеселе, — сказал он, — давай-ка поднимемся наверх, маленькая чудачка, маленькая пьяная чудачка.

— Шампанское и виски — убойная смесь, — сказал он.

Мы стали подниматься в спальню.

…«Дети, каждый день следует оставлять четверть часа на размышления о четырех главных вещах. Каждый вечер перед отходом ко сну — это самое лучшее время — вы должны закрыть глаза и постараться думать об одной из четырех главных вещей». (Вопрос что это за четыре главные вещи? Ответ: четыре главные вещи — это Смерть, Божья кара, Преисподняя и Царствие небесное.) Эта матушка Антония была еще та старушка. Она любила говорить: «Дети, каждый вечер перед сном вы должны лечь прямо, прижать руки к телу, закрыть глаза и сказать:

«Однажды я умру. Однажды я буду лежать вот так, с закрытыми глазами, и буду мертвой».

«Ты боишься смерти?» — спрашивала меня Беатрис.

«Не знаю, нет, не боюсь. А ты?»

«А я боюсь, но никогда не думаю о ней».

Лежать, зажмурившись и прижав руки к бокам…

— Уолтер, выключи свет. Он бьет мне в глаза.

Майлотт Бойд, 18 лет. Майлотт Бойд, 18 лет… Но мне это так нравится. Я не хочу, чтобы было по-другому, только так.

— Ты спишь?

— Нет, не сплю.

— Ты лежала так тихо, — сказал он.

А потом лежать так тихо. Вот что называют «маленькая смерть».

— Мне нужно идти, — сказала я, — уже поздно.

Я встала и оделась.

— Я поговорю с Винсентом, — на следующей неделе.

— Как хочешь, — сказала я.

Сидя в такси, я продолжала думать о доме и потом, в постели, лежала и все думала о нем. О том, каким грустным может быть солнце, особенно в полдень, но по-другому, не так, как в холодных краях, совершенно по-другому. И о том, как вылетают летучие мыши, когда садится солнце, по двое, очень торжественно. И о запахах из лавок, доносящихся до бухты. («Мне, пожалуйста, четыре ярда вон того розового, мисс Джесси»). И о запахе Франсины — пряном и сладком. И о том цветке гибискуса — он был таким красным, таким гордым. Его длинный золотой язычок торчал наружу. Он был таким ярким, что даже небо казалось лишь фоном для него. Не могу себе представить его мертвым… И стук дождя по оцинкованной железной крыше. Как он льет и льет, грохоча по крыше…

Так бывало, когда становилось грустно, когда я ночью лежала без сна и вспоминала. Когда раздевалась, стоя у кровати, и думала: «Почему от его поцелуев по спине бегут мурашки? Я безнадежная, покорная, счастливая дура. Неужели это я? Я дрянь, дрянь, дрянь. Это просто слова, в них нет никакого смысла. Но есть какой-то смысл в темной тишине улиц».

6

Эстер обычно приезжала в Лондон на январскую распродажу, однако на этот раз она лишь в середине марта написала мне из пансиона на Бейсуотер-роуд[22].

— Да, миссис Морган вас ждет, — сказала девушка, — она завтракает.

— Извини, что опоздала, — сказала я.

— Ты замечательно выглядишь, — оглядев меня, сказала Эстер.

У нее были ясные карие глаза, немного навыкате, это было заметно, если смотреть сбоку, и голос прирожденной английской леди с отчетливыми режущими слух интонациями. По моему разговору вы сразу можете понять, что я леди. Настоящая английская леди. А вот на ваш счет у меня имеются сомнения. Заговорите, и я сразу же определю ваше настоящее место. Ну, говорите же, чтобы я не подумала самого плохого. Такой у Эстер был голос.

За столом сидели две женщины средних лет и молодой человек с газетой, которую он все время читал за едой. Тушеное мясо совсем не имело запаха. Положив кусок на тарелку, все начинали солить его и поливать соусом из бутылочки, стоявшей рядом. Они делали это механически, не меняя выражения лица, как будто знали, что никакие соусы все равно не помогут.

На последней странице газеты, которую читал молодой человек, мне бросилось в глаза объявление:

«Что такое качество? Тридцать пять лет один ответ — это какао Борна».

— Я хочу прочитать тебе одно письмо, — сообщила Эстер, — оно пришло незадолго до моего отъезда из Илкли. Меня оно крайне огорчило. Только не здесь, — сказала она, — когда поднимемся наверх.

Потом она рассказала, что дочь приходского священника выходит замуж и что она собирается подарить ей две черных жемчужины, оправленных в золото, из которых сделали брошь.

— Ниггеры говорят, что черный жемчуг приносит счастье, ты слышала?

— Да, я знаю, — сказала я, они всегда так говорят.

Мы доели консервированный горошек, и она сказала:

— Ну, а теперь пойдем ко мне.

— Вот эта брошь, — сказала она, когда мы поднялись наверх, — правда, она очаровательна?

— Жутко красивая, — согласилась я.

Она положила ее обратно в коробочку и принялась поглаживать верхнюю губу, как будто у нее там невидимые миру усы. Она имела такую привычку. У нее были большие руки с широкими ладонями, но пальцы — длинные и тонкие, она ими гордилась.

— Ты действительно выглядишь замечательно, — повторила она, — как насчет твоей новой работы? Ты уже участвуешь в шоу?

— Пока нет еще, — сказала я.

Она поморгала и снова потрогала свою верхнюю губу.