Путешествие в Россию - [46]
Так в форме иносказания Альгаротти говорит о знаменитом янсенистском монастыре Пор-Руаяль, крупнейшем центре философской и литературной жизни Франции в XVII в. С Пор-Руаялем были связаны многие писатели, в том числе Паскаль и Расин. Последователи Декарта преподавали его философию в школе Пор-Руаяля, просуществовавшей до 1790 г.
Продолжая тему ньютоновой философии, Альгаротти от Парижа обращается к Петербургу, и здесь, в «семье философов», окружающих трон, первое место по праву должно принадлежать Ньютону. Альгаротти высказывает пожелание, чтобы Ньютон «узнал» язык русской императрицы.
Подчеркивая мысль о том, что Анна Иоанновна призвала философию к своему трону и, как мудрая Минерва, вместе с Аполлоном вдохновляет их «Служителя» (Ministro),[571] т. е. Кантемира, на благородное дело — перевести на русский язык труды Ньютона (очевидно, имеется в виду «Оптика», 1704 г.), и тогда Ньютон «заговорит» по-русски и будет прославлен во всей вселенной.
С темой философии в послании тесно связана тема науки. Альгаротти стремится посвятить Анну Иоанновну в физические тайны света, будучи убежден в том, что это доставит ей удовольствие:
Перевод Ю. Ильина.
Автор оды описывает, как в лучах золотого диска Солнца горит рубин, искрится сапфир, блистает чистотой изумруд. Соединяясь вместе, лучи этих кристаллов озаряют Землю и бескрайний небесный свод, даруя жизнь Вселенной.
Эти данные о законах света, продолжает Альгаротти, «прибыли» в Петербург с берегов «серебристой Темзы» в «аглицкой чаше», украшенной древней Авзонией (поэтическое название Италии) и омывшей края свежей влагой. Внутри чаши находятся драгоценные сведения по физике, они утолят «благородную жажду» русской императрицы в познании мира.
Вероятно, речь идет об уникальной английской чаше из серебра для охлаждения вина работы Ч. Кендлера, именовавшейся в России «лоханью». Она больших размеров, весит 220 кг и богато украшена изображениями, связанными с культом Диониса-Вакха. Возможно, чаша была приобретена для Анны Иоанновны. В 1741 г. указом Елизаветы Петровны эта чаша-лохань была объявлена собственностью казны. Ныне чаша экспонируется в Государственном Эрмитаже.[573]
Альгаротти, очевидно, видел чашу в Зимнем дворце на церемонии бракосочетания Анны Леопольдовны, племянницы Анны Иоанновны, в июле 1739 г., когда бокал шампанского ему был предложен самой императрицей, как о том он сам сообщает в своем «Дневнике».[574]
Петербург выступает в оде в двух планах: как центр философских знаний, наук и искусств России, созданный монаршей волей среди болот, поросших камышом и знакомых прежде лишь рыбакам, и как город русской славы, «родина Героев».[575] Этот «царский город» славен своими боевыми победами, и Альгаротти вспоминает традицию вывешивать трофейные знамена в главном храме города — Петропавловском соборе, традицию, существовавшую начиная с 1710 г., когда в еще деревянной церкви были вывешены шведские знамена после взятия Петром I Выборга. В Петропавловском соборе хранились также ключи от городов и крепостей, взятых русскими во время войн со Швецией и Турцией в XVIII в. Альгаротти упоминает о турецких знаменах, завоеванных в Русско-турецкой войне 1735–1739 гг. Однако в первом издании оды (1739) говорилось не о турецких, а о «фракийских стягах». Вращаясь в придворных кругах Англии и Пруссии, Альгаротти проявил осторожность: прямо не называя Турцию, он указывает на Фракию, завоеванную Османской империей в XV в., понимая, что Фракия в Европе в XVIII в. ассоциировалась с Турцией. Вернувшись в конце жизни в Италию, Альгаротти переработал текст оды, и в новом издании (1757) речь идет уже о турецких знаменах. Эти знамена, отмечает Альгаротти, «русский Марс в твоем развесил храме».[576] «Русский Марс» — Петр I, а храм, где царит «священная Слава», — главный собор Петербурга, который хранит память о военной славе России и воплощает идею преемственности «прошлого» (эпоха Петра Великого) и «настоящего» (время Анны Иоанновны).
Альгаротти завершает оду на той же торжественной ноте, с которой он ее начал: Истина пробудила его голос, и на невских просторах он славит русскую императрицу. Ода написана одиннадцатисложным нерифмованным стихом. В этом отношении итальянский литератор выступил в известной степени новатором, как и А. Кантемир, стремившийся распространить в русской поэзии белый стих.
