Путешествие в молодость, или Время красной морошки - [27]

На деревянных нарах лежала красочная пачка американского армейского табака.

Да, табак в те годы был в большой цене, и это был настоящий мужской подарок.

6. Моления морским богам

За покрытой лужами посадочной полосой, на мысу, где ранее стояла яранга Пакайки, медленно вращался радиолокатор. За ним белели барашки бушующего залива Лаврентия.

Ветер был с холодным косым дождем, с такими огромными каплями, что они казались градинами и больно секли лицо.

Я шел по берегу, направляясь на мыс, в ту точку, где старый Пакайка когда-то возносил молитвы морским богам, выпрашивая у них хорошую погоду, обилие зверя и всяческую благосклонность. Летом сорокового года, будучи в пионерском лагере, я видел покрытые лоснящейся сажей амулеты, прикрепленные к задней стене яранги, почти сливающиеся своим темным цветом со старой моржовой кожей.

Внук Пакайки Боря Плакин заканчивал Ленинградский педагогический институт имени Герцена, а мать Бори работала в местной больнице.

Кончилась та жизнь, невозвратно ушла в прошлое, и Боря уже вернется в другое время, далеко ушедшее от времени его предков.

Мои мысли невольно обращались к Улаку, и я начинал чувствовать боль в сердце, тоску и растерянность: каково мне будет в родном селении, в разоренном гнезде, казавшемся таким незыблемым, вечным? Отчим сидит в тюрьме, дядя Кмоль умер, а тетя последовала за старшим сыном, переселившимся в другое место, сестренка вышла замуж и тоже уехала… Младший брат погиб, взорвавшись вместе с катером, груженным бензином. Бензин-то был в бочках, а спирт, который они купили — в трехлитровой стеклянной байке. Во время вечернего пиршества кто-то бросил на палубу непогашенную папиросу…

Никогда не думал, что жизнь может так жестоко, так неприкрыто, безжалостна преподнести мне одну за другой тяжкие горести. Такое впечатление, что та прошлая жизнь, о встрече с которой я мечтал в каменных ущельях большого города, рухнула и одночасье, похоронив под своими обломками даже те немногие годы безоблачного детства, сохранившиеся в моей памяти.

Вот уже несколько дней дул сырой, свирепый северо-восточный ветер-кэральгин, неся с дальнего конца залива наполненные студеной влагой низкие, лохматые тучи. Под ногами хлюпала отсыревшая тундра. На рейде стоял пароход-снабженец, и несколько вельботов с окрестных селений сновали от него к берегу, перевозя ящики, мешки, тюки с новыми товарами, продуктами.

Приезжие грузчики жили на берегу, в палатках, поставленных прямо на сырой гальке. По вечерам они зажигали костры, варили моржовое мясо и пили красное полусладкое шампанское, ящики которого, снятые с парохода, громоздились тут же.

Уназикские эскимосы, разгоряченные необыкновенным игристым напитком, пели песни, подыгрывая себе вместо бубнов пустыми жестянками.

Кормчий Нанухтак объяснил мне значение некоторых песен:

— Вот эта про перевыполнение плана, а та — о штукатурных работах на старой школе. Теперь требуют современность, вот мы и стараемся.

Правду сказать, мелодии были старые, испытанные, сочиненные столетия назад, а слова действительно новые.

Меня поместили в старом культбазовском доме. Это был добротный сруб, разделенный на комнаты-квартиры. В каждой стояла печка-плита, и она спасала меня от всепроникающей сырости. Я с утра топил ее, грел чайник и зазывал к себе словоохотливого Кикиру, парня родом из знакомого мне ближнего к райцентру селения Янранай. Он приносил бутылку красного шампанского и с порога начинал жаловаться, какой это слабый напиток, не идущий ни в какое сравнение с огненным спиртом.

У Кикиру были необычные для чукчи мелко вьющиеся волосы, толстые губы и очень темный цвет лица. Он не скрывал, что в родстве с американскими неграми, которые топили жир из моржа неподалеку от Янраная лет двадцать тому назад.

— Может, у меня в родственниках сам Поль Робсон, — с улыбкой говорил Кикиру, целясь горлышком бутылки в дверь.

В серьезные минуты нашей беседы он, однако, с горечью рассказывал мне, как хищнически бьет моржа Приморский зверокомбинат.

— Ты знаешь, что такое хоровина? — спрашивал он меня. — Да нет, не то, что ты подумал, хотя лучше так назвать это… Хоровина — моржовая кожа со слоем жира. Так вот, комбинату ничего кроме хоровины не надо. Бьют моржей даже из трофейных японских пулеметов. Мясо бросают! На лежбища невозможно смотреть — тысячи ободранных туш! Ты же знаешь, для нас моржовое лежбище — священное место. Когда мы забиваем зверя, мы чистим и даже моем гальку, чтобы не оставалось ничего такого, что может напугать моржей в следующий год. Ты бы написал куда надо. Сочинил фельетон или роман!

Однажды Кикиру прибежал ко мне в неурочный час и объявил:

— Прилетел самый главный человек из Магадана! С ним — полный самолет всяких начальников!

На самолете уже известного Гаевского сквозь ветер и низкие облака в Лаврентия прорвался председатель Магаданского областного Совета Павел Афанасьевич Яковлев, а «всякие начальники» — это заведующие отделами, журналисты. Один из областного радио, а другой — из газеты «Магаданская правда».

Районное начальство не очень обременяло меня своим вниманием, и я был весьма удивлен, когда один на работников исполкома постучался в дверь моего обиталища и пригласил меня в длинный деревянный дом, где помещались все учреждения Чукотского района.