Путешествие в молодость, или Время красной морошки - [16]

Вот и знакомый пейзаж за стеклом иллюминатора. Но это еще была лесотундра, точнее последняя граница лесной растительности, начисто исчезнувшей на подходе к устью великой чукотской реки Анадырь.

Ил-14 шел на высоте около трех тысяч метров, по нынешним меркам совсем невысоко и медленно — четыреста двадцать километров в час. Но тогда это была настоящая высота и умопомрачительная скорость. Открывшаяся ширь Анадырского лимана наполняла меня волнением: семь лет я не видел родной земли, тосковал, иногда видел во сне этот простор, уходящий так далеко, ничем не ограниченный — ни лесом, ни высокими зданиями, а лишь естественным горизонтом.

Самолет прошел над Анадырским лиманом, показав ряд небольших домиков на галечной косе меж рекой Казачкой и широко разлившимся устьем Анадыря, несколько пароходов на рейде Лимана, и приземлился на старую грунтовую посадочную полосу.

4. Долгое лето пятьдесят пятого

В Анадыре я остановился в знакомом доме — в педагогическом училище, в той половине здания, где помещалась библиотека. Заведовал ею Костя Синицкий, коренной анадырский житель, прямой потомок казаков-землепроходцев, торговых людей, а может, и священнослужителей, которым в этом краю пришлось весьма и весьма трудно по причине полной невозможности обращения аборигенов в православную веру.

В публичной библиотеке Салтыкова-Щедрина в Ленинграде среди пожелтевших страниц «Вестника Якутского епархиального управления» часто попадались отчеты миссионеров, их жалобы на невосприимчивость чукчей и эскимосов божественному слову. Разочаровавшись в своей миссии, убедившись в ее бесплодности, иные священнослужители брались за торговые дела, оседали в стойбищах и крохотных становищах, вступая в брак с женщинами, как тогда выражались, туземного происхождения.

В облике Кости Синицкого смешались черты всех племен и народов не только издревле живших на Чукотке, но и посещавших этот далекий край как с западной так и с восточной стороны.

Как истинный анадырец, то есть человек, причисляющий себя к более высокому сословию, нежели коренное население Чукотки, Костя по-чукотски и по-эскимосски не говорил, если не считать нескольких бранных слов.

Хорошо мне знакомая библиотека педагогического училища на этот раз поразила меня удивительным порядком: такой я ее никогда не видел. Во всяком случае, прежде она была в ужасном состоянии, заведовали ею люди случайные; одно время библиотекарем числилась жена завхоза, которая вместо слова «экземпляр» писала «инзупляк» и еще спорила, что это слово пишется именно так.

Сильно поредевшая училищная библиотека сегодня имела даже каталог!

Но самым поразительным было книжное собрание самого Кости Синицкого! Солидные тома по истории, искусству, философии, медицине… Книжные полки занимали две стены небольшой комнаты.

Я в изумлении застыл перед корешками с золотыми тиснениями. У меня учащенно забилось сердце.

— Какие прекрасные книги!

На худощавом лице Кости появилась улыбка. Он важно и почему-то полушепотом произнес:

— Но самые ценные я держу в закрытом шкафу.

И впрямь, один из шкафов не только имел висячий замочек, но и тщательно заклеенные темной бумагой стекла.

Из солидной связки ключей Костя выбрал один и открыл замок. Вытерев белым вафельным полотенцем руки, достал тяжелый том, на темно-зеленом переплете которого я прочитал: «Форель. Мужчина и Женщина».

— Мое самое большое сокровище, — сдерживая дыхание, сказал Костя. — За большие деньги выписал из московского букинистического магазина.

Дав мне подержать книгу, Костя обещал:

— Вечером почитаешь…

Потом он показал мне великолепное издание словаря Даля под редакцией Бодуэна де Куртене. Имя прославленного лингвиста мне было знакомо из лекций профессора Холодовича, читавшего нам курс общего языкознания, и семинару по русскому языку Веры Павловны Андреевой-Георг.

Костя Синицкий открыл том и молча показал мне несколько строк. Прижав палец к губам, прошептал:

— Никому ни слова! Местный уполномоченный НКВД что-то заподозрил… Надеюсь, ты меня не выдашь?

Я обещал. Тем более что все эти слова, пословицы, поговорки, частушки я знал не хуже самого Бодуэна де Куртене.

Однако Синицкий, несмотря на свою солидную библиотеку, был человеком не то что малограмотным, но попросту невежественным. Зато его отличала необыкновенная аккуратность, почти болезненная чистоплотность.

— Я чукчу, — говорил он с легкой шепелявостью, свойственной анадырцам казачьего происхождения, — за все уважаю, кроме грязи… Ну почему ты не хочешь, чтобы я вымыл твои ботинки?

Но я сам предпочитал смывать с ботинок тяжелую анадырскую грязь.

По вечерам мы пили с Костей крепко заваренный чай.

— Это хорошо, что ты не пошел к Никитину пить спирт, — хвалил он меня. — Мы с тобой будем культурно общаться, — он клал на стол роскошный том Фореля «Мужчина и Женщина» и том Даля.

— А нет ли у тебя какой-нибудь художественной литературы? — спросил я как-то Костю.

— Зачем тебе художественная литература? — удивился он. — Ты же сам писатель! Лучше учись культурному обращению с женщиной. Полезное дело.

— Я эту книгу читал…

— Неужели? — страшно удивился Костя, — Где?

— В Ленинградской публичной библиотеке, — ответил я, — и этот словарь не раз листал…