Путешествие в молодость, или Время красной морошки - [131]

Старая Оннонау бережно подкладывала сухие веточки стланика, дула на огонь, разжигая его слабым дыханием. Время от времени она поднимала голову от очага, обращая лицо к широко распахнутому входу, к солнечному свету, щедро вливающемуся в полусумрак яранги. Движения женщины были так уверенны, четки и экономны, что только теперь, когда лицо ее открыто яркому свету, можно было заметить тусклые бельма.

Правда, несмотря на этот физический недостаток, уже через несколько минут забывалось о слепоте женщины, так она была жизнерадостна и общительна, а черты ее лица были настолько выразительными, что вполне заменяли выражение глаз.

Оннонау ослепла давно, уже в ту пору, когда ярангу часто ставили на лето как раз в этом месте, при впадении реки Ичу в Чаун, на высоком, хорошо прогретом холме, где моховой слой был такой мощный, что казалось, яранга и все стойбище стоят на мягкой оленьей постели.

Прислушиваясь к бульканью воды внутри закипающего котла, Оннонау определила, что пора класть приправы. Приготовив ужин, она, чуть сдвинув котел в сторону, прошла в угол яранги, достала из-под вороха оленьих шкур портативный приемник «Океан» и поставила его в спальном пологе. Звук из глубины полога шел как бы издали, с расстояния, которое преодолевают радиоволны, донося музыку до Чаунской тундры. Это создавало иллюзию пространства, сотен и даже тысяч километров, отделяющих стойбище от Анадыря, Магадана, Москвы, Ленинграда…

Оннонау старалась занимать себя, отвлекать, загружать работой, чтобы не прислушиваться к наружным звукам, отодвигая воспоминания о прошлом, о том, что происходило здесь, на берегах реки Ичу многие годы назад, в годы ее молодости, той счастливой поры, когда жизненный горизонт казался не только безоблачным, но и безбрежным, уходящим так далеко, что о пределах его счастливая Оннонау и не задумывалась.

Здесь она встретила своего будущего мужа Василия Онно, только что закончившего школу колхозных кадров в Анадыре. Вася был родом из соседнего стойбища и ходил вместе с Оннонау в усть-чаунскую школу, поначалу не обращая никакого внимания на девочку, а потом и девушку, свою землячку и одноклассницу, которую, однако, сразу же заприметил, как только вернулся в тундру из далекого Анадыря.

Да, это было счастливое время!

Ичу текла раздольно, смешивая свои воды с водами Чауна, и такое нетерпение было в этом течении, словно то была не вода, а нечто одушевленное, осмысленное, почти человеческое.

Точно так же и у Оннонау с Василием; и они не искали слов для определения своего чувства, зная, что оно у них совершенно особенное, не похожее на то, что испытывали другие.

Они поженились, потом родилось первое дитя, дочь Анна, Они хотели заполнить детьми всю ярангу, но Анна осталась первой и последней, Василий погиб под гусеницами вездехода, мощной новой машины, только что пригнанной пьяным от радости и вина вездеходчиком. Это была мечта пастухов: заполучить машину, чтобы не таскать на себе яранги, не отягощать ездовых оленей, не нагружать десятки нарт при перекочевках! Все стойбище можно было перевезти за один раз, да и скорость вездехода не шла ни в какое сравнение с неспешным продвижением по рыхлому снегу длинного оленьего каравана.

Когда она увидела Василия в белой камлейке, отороченной широкой алой лентой по подолу, лежащего на белом снегу, бледного, ставшего вдруг таким серьезным и неулыбчивым, сказавшего удивительно ясно и просто: «Береги Аннушку», — она поначалу даже и не поняла толком, что же произошло, она словно не видела того, что было ниже красной оторочки белой камлейки — кровавого месива из снега, обломков костей, меховых штанов, торбазных завязок, телесного цвета подошв зимней обуви, таких чистых от того, что на снегу лахтачья кожа обретала свой истинный цвет…

Глаза застлало туманом слез.

Василия увозили на том же вездеходе, под гусеницы которого он попал. Сначала в поселок, а оттуда на вертолете в районный центр. Но врачи уже были бессильны ему помочь. До последнего часа, до последней минуты Оннонау была с ним, утешала его, как могла, пыталась найти хоть какой-то проблеск в той безнадежности, которую она слишком хорошо понимала. А он все шептал бескровными губами: «Береги Аннушку…» Самое ужасное было в том, что он до самой смерти был в полном сознании и умер в одно мгновение, как только его положили на больничную койку.

Слезы лились так обильно, что Оннонау не рассмотрела ни обитого красной материей гроба, ни нового темно-синего костюма, в который обрядили Василия, отправляя его в последний путь.

Оннонау ни разу после этого не была на его могиле. Для нее ушедший в окрестности Полярной Звезды муж был там, где насыпан Памятный Холм из оленьих рогов в верховьях Ичу, в истоках тундровой реки.

Сначала Оннонау не понимала, что слепнет, а поняв, вдруг успокоилась, но долгое время скрывала это от окружающих. Сперва словно легкое облачко надвинулось на ясный солнечный день, затем пасмурность стала увеличиваться, сгущаться, а ближние предметы не говоря уже о дальних, потеряли свои очертания, расплылись и даже стали перемещаться в пространстве. Первой заметила перемену в глазах матери Аннушка. Она стала уговаривать ее поехать в районную больницу. Раз Оннонау поддалась просьбам дочери и в один из приездов в район отправилась на обследование. Доктор прописал мазь, но твердо сказал, что улучшения не гарантирует, поскольку болезнь требует настоящего лечения в областной больнице.