Путешествие в Агарту - [31]

По улицам зеленого города идет мальчик, он совсем один. Совершенно нереальный пейзаж, достойный кисти Пьеро делла Франчески.[85] Это Альберт. Меня охватывает мучительная тоска, но я не в силах ни проснуться, ни пошевелиться. Я словно парализован. Ребенку угрожает опасность, он идет по самой кромке пропасти.

Наконец я просыпаюсь. Дрожу, усевшись на кровати, зуб на зуб не попадает. Хилый огонь, разведенный на навозе, давно погас, температура, наверное, градусов 15 ниже нуля. Меня гложет тоска. Собрав все силы, я открываю дверь на улицу. В лицо пахнуло ночным ледяным воздухом. Вдалеке мерцают огни на главном храме. Я выхожу, несмотря на жуткий мороз. Беру немного снега и тру им лицо, пока оно не начинает гореть. Потом шею. Целебным инеем пытаюсь побороть внутреннюю тулпу, остатки сентиментального недочеловека, который меня преследует.

Я эсэсовец. Моя первая заповедь – убивать или умереть, убивая эту грязную прилипалу, порождение разлагающейся сентиментальной культуры, – ностальгию, паршивую человечность и ее ублюдка, так называемый «гуманизм».

Я стараюсь одолеть бурю, которая бушует внутри меня. Усаживаюсь возле огня, выпиваю пару глотков «живой воды». Пытаюсь осознать, что в этих приступах нет ничего неестественного или необъяснимого. В одиночестве проделываю путь в Агарту, подобно тем мистикам, чьи дары собрал Аненэрбе и кому пришлось принести чудовищные жертвы, а порой даже утратить разум, как фон Хагену. Я не могу ожидать поблажек и снисхождения. Я мистик, как и они, хотя моя религия – действительность и все преображающая власть.

Ощущение того, что я теряю время, убивает меня. Немецкие войска сметены на всех фронтах. Я воображаю, как ученые из института Макса Планка трудятся без отдыха в подземных лабораториях, под бомбовыми ударами, почти без средств, чтобы овладеть этой ядерной силой, которая сможет повернуть колесо истории в нашу пользу. Вижу лик Фюрера, когда тот говорит: «Понадобятся всего три или четыре такие бомбы, чтобы парализовать все армии мира… Но от военной мощи не будет никакого проку, если мы вновь не обретем силу Врил…»

С появлением святого ламы возбуждение в городе достигло предела. В его честь заиграли барабаны дамару и гигантские ритуальные трубы длиной в четыре метра. Добдобы ударами палок пытаются удержать толпу.

Члены Труниви-Чемо в красных шапках вышли вперед. Они преподнесли ламе своего рода высокую тиару, сделанную по образцу епископской в католическом обряде.

Этот лама – тулку, то есть реинкарнация другого святого, который жил и почитался как бог в XVI веке. У потомства этого великого святого есть две ветви: человеческая и растительная – дерево, которому поклоняются в монастыре Кум-Бум в провинции Амдо.

В воздухе чувствовалось нетерпение и какое-то мучительное беспокойство. Этой же ночью должен был состояться Тшед, что по-тибетски означает «резать», «уничтожать», «вырывать с корнем».

Вечерело, когда тулку направился из храма к площади в сопровождении полдюжины одержимых монахов, которые дергались и вопили, словно не обращая внимания на остальных участников торжественного ритуала.

Большая часть жителей шла за сановниками и монахами-полицейскими, которые пытались внести порядок в процессию. Кое-кто из паломников полз, сбивая колени в кровь. Они двигались к ледяной равнине, где должно было состояться жертвоприношение. Над низиной, где располагались зрители, были возведены большие подмостки, напоминавшие сцену летнего театра. Я заметил расставленные вокруг масляные светильники, которые должны были зажечься, как только станет темнеть. Ледяной ветер дул изо всех сил, но никто не обращал внимания на эту помеху.

Тулку принялся ритмично кружиться под звуки барабанов и каньлингов. Он очень быстро погрузился в танцевальный транс, и его движения стали удивительно легкими. Несмотря на почтенный возраст, он, казалось, едва касался земли, опускаясь после прыжка. Тут послышались женские крики, хотя он не открывал рта. Согласно обычаю, в нем начинало прорастать женское божество, которое должно было превратить его в двухголовое чудовище. Это божество – настоящая фурия, карающая всех. Зрители, казалось, видели или предчувствовали ее появление так ясно, что принялись завывать, охваченные ужасом. Божество занимает тело тулку или, по крайней мере, полностью им завладевает. Непонятно откуда, у фурии в руках появился меч (во всяком случае, в полутьме виднелись металлические отблески сабли, которую кто-то крутил в воздухе). И вот голова тулку склонилась, словно окончательно отделившись от тела. Послышался чудовищный, душераздирающий крик.

Тулку медленно согнулся и упал, распластавшись на помосте. Прислужники, дрожа от ужаса, окружили его и принялись с воем пожирать плоть жертвы. Они жевали как будто по-настоящему. Тулку протягивал пожирателям свои ноги и руки. Он разорвал на себе тунику, дзен, чтобы облегчить им задачу. Потом и сам присоединился к ним.

Многие зрители впали в неистовство. Они ползли к помосту. Казалось, можно было почувствовать запах крови. Это было дикое, восторженное, хищное причастие, лишенное католических ухищрений и символизма.