Путешествие по арабским странам - [22]

— Почему больные из Дельты идут сюда в такую даль?

— Медицинское обслуживание у нас бесплатное.

— Вы, значит, не ограждаете поселенцев от окружающих жителей?

— Напротив, мы предлагаем им посещать свои прежние деревни и рассказывать, как они живут. Феллахи приходят, осматривают селение, многие хотят тут же остаться. Это, конечно, не разрешается. Отбор ведь очень строгий. Но таким образом мы оказываем влияние на старые деревни. Мы создаем образец нового египетского общества.

— А если поселенцам не понравится, они могут вернуться в свою деревню или уехать в другое место?

— Немедленно, — ответил врач.

— Такие случаи были?

— Пока ни одного. Все остаются, хотя работа тяжелая. Но мы помогаем им выбраться из нужды и показываем, какой может и должна стать наша страна.

— Вы воспитываете крестьян-воинов?

— Кто готов отдать за свою страну жизнь, — ответил врач, — тот хорошо трудится на ее земле. Мы показываем пример всей стране. Мы освобождаем себя своим трудом. Поэтому эти новые земли и называются «Провинцией освобождения».

И, как бы продолжая свою мысль, добавил:

— Мы уже освободили Суэцкий канал, и он останется египетским.

Он произнес это очень серьезно, затем несколько мгновений молча смотрел на собеседника и улыбнулся, полный силы и оптимизма.

Нил — кормилец страны

Петер Борхард стоял на берегу Нила под старыми могучими, густыми деревьями. Прислонившись к ограде, он смотрел на реку.

«Добрый день, старина! Мы ведь уже давно знакомы, хоть и заочно. А вот теперь я стою перед тобой, как в молодости стоял перед твоим северным братом — Рейном. Но ты выглядишь иначе. Ты представлялся мне совсем другим. Еще год назад я видел тебя на экране, старина. И что же они в тебе нашли, чтобы показать? Крокодила с угрожающе разинутой пастью. Говорят, что если плыть вверх по твоему течению, то на юге Верхнего Египта, ближе к Судану, действительно можно встретить крокодилов, но они вовсе не характерны для Египта. Это здесь знают все. И о «голубом» Ниле я слышал, но, знаешь, в Каире ты голубой не больше, чем Дунай в Вене. Он такой же мутный, как ты. Ты, вернее, не мутный, а желтый или красновато-коричневый, подобно земледельцу, который долго бродил по полям и с ног до головы вымазался в глине. Там, где на берегах твоих стоят пальмы, твой наряд действительно кажется экзотическим. Когда по водам твоим скользят светло-серые крылья парусов и рыбаки, похожие на босоногих карликов, карабкаются по мачтам, плывущий по тебе груз подобен сказочным иероглифам, но сам ты, знаешь ли, с неумытой твоей физиономией, сам ты в сущности вовсе не красив.

Ты силен, ты кормилец страны, без тебя не было бы и самого Египта, на его месте простиралась бы пустыня, и я склоняюсь перед твоей мощью, перед твоим величием. Если нет здесь крокодилов, я бы охотно поплавал в твоих водах — в такую-то жару! Понимаешь? Да и не только из-за жары… Доброго друга охотно обнимаешь, тебя обнять я не могу, не могу прижать твои воды к потной своей груди, в тебя даже нельзя окунуться. Этому мешает ил, которым покрыто твое дно, да и врач не разрешает. Поэтому на глади твоей почти не видно спортсменов, разве что проплывет изредка прогулочная лодка, но никто не прыгает с нее со смехом в воду, нет на твоих берегах и пляжа с веселыми купальщиками. Ты удивительно полезный старик, но ты не близкий друг, которому можно довериться.

Но когда я долго стою на твоем берегу или сижу в ресторане-поплавке и вижу, как заходит солнце, наступают сумерки и с приходом ночи ты расцвечиваешься множеством красок, я понимаю, как ты красив, понимаю, почему тысячелетия назад тебя называли «загадочным» — уж, конечно, не только потому, что не знали еще, где твои истоки. Тогда ты переливаешься оттенками, которые трудно изобразить на полотне и тем более — описать пером. Мне рассказали, что какой-то известный немецкий художник долго глядел на краски твоей страны, но так и не смог написать ни одной картины, такими странными, расплывчатыми, сказочными они казались ему. Что же могу сказать о твоих красках я?

Когда на противоположном берегу заходит солнце, оно висит на горизонте, как раскаленная монета. Возможно, никогда небо не пылает у нас так ярко, как пылает здесь из вечера в вечер. Но нечто подобное бывает и у нас. Изумительно красива на склоне дня световая дорожка на воде, качающаяся на волнах Нила, — будто солнце перебирает в воде своими серебряными пальцами. Однако и это нам не в новинку. Но даже в Бранденбургской песочнице, где песок, казалось, мог бы создавать сходные условия, даже на Шпрее не увидишь, например, как раскаленная монета солнца на мгновение повисает в листьях пальмы, превращая ее в черный силуэт, погруженный в расплавленное золото. Не увидишь там также, как раскаленный диск соскальзывает вниз по стволу и в одно мгновение поглощается корнями дерева. При этом земля вращается здесь, конечно, не быстрее, чем у нас. Раз-два-три — и солнце исчезло, а ты, старина, тем временем уже изменил свой наряд.

Здесь не бывает мягких, задумчивых, мечтательных, медленно надвигающихся сумерек, к которым мы привыкли в Европе. Внезапно твои наряд из глинисто-желтого с серебряным солнечным поясом превращается в свинцово-серый. Небо над тобой становится блеклым. Наступают минуты волшебства. Светло-серая ли мантия срывается с горизонта и окутывает тебя? Или темно-серая с едва заметным золотым свечением? Или цвета тумана с голубоватым налетом? Это магия, неуловимая, оцепеняющая, потрясающая. Она наполняет счастьем и заканчивается так же быстро, как началась.