Путешествие на высоту 270 - [7]

Отец смеется. Его лоб покрылся потом. Ройя так уставилась на Али, что ее глаза, кажется, вот-вот выпрыгнут из глазниц. Отец ставит перед Али кастрюлю с мясной толченкой. Тот достает большой кусок мяса и отправляет его в рот, из-за этого он временно умолкает, и я говорю:

– Удивительно: на секунду замолчал!

Мама наливает в стаканы чай. Самовар пыхтит так, словно вот-вот пустится в пляс.

– Посмотри, хадж-ага! – продолжает Али. – Я сотню раз говорил: если бы имам Хусейн учился и стал врачом, насколько бы дела его лучше пошли! Семь лет отучился бы на медицинском факультете Дамаска, потом вернулся бы в Куфу – народу лекарства выписывать! Чего лучше? Сидел бы в кабинете и каждому посетителю проповедовал об исламе. Плохо разве? То-то бы дела двинулись! И никаких бы потом споров и боев…

Он вскользь посматривает на меня. Мать ставит перед каждым из нас по стакану с чаем. Мустафа собирает тарелки и относит в кухню. Али только открыл рот, собираясь еще что-то сказать, но я схватил солонку и кинул в него. Он выставил щитком обе руки и громко захохотал.

– Ты болтаешь без умолку. Слова не вставить, – говорю я. – Дай хоть другим рот открыть.

Он еще пуще хохочет. Я гневно смотрю на него, а он потирает нос пальцем и произносит:

– Ладно-ладно, пока потерпим. Я с тобой позже расквитаюсь. А то он тут развоевался, а на фронт идти не хочет, так?

Я наклоняюсь к нему и говорю:

– Будь проклят тот, кто ранил тебя в руку! Неужели он не мог найти получше место? Надо было – клянусь праведным Аббасом – в язык тебе попасть. Насколько же тише стало бы в мире!

Мать поднимает брови:

– Не приведи Господь! Сынок, помолчал бы ты.

Али показывает мне язык. Он издевается надо мной в свое удовольствие. Отец, откинувшись к стене и улыбаясь, спрашивает:

– Ну хорошо, Али-ага! Так какие новости на фронте?

Али чуть отодвигается от стола и берет стакан с чаем. Мустафа переключает канал телевизора, и мы слышим слова известной песни:

…И вот приходят в упоенье битвы,

Вот поднимают кубками вино…

На экране движутся солдаты с красными и зелеными знаменами в руках. Поднимают руки перед телекамерами в знак победы. Али рассказывает о фронте – впечатления, мысли… Говорит о готовности к боям. Отец, прервав его, высказывает свое мнение. Ройя придвинулась к отцу. А по телевизору запели еще громче:

И вот им машут знойные красотки,

Как розы, щеки на лице горят…

Отец поворачивается к экрану. Бегут солдаты с флагами в руках. Народ расступается, пропуская их. Али говорит:

– Все ребята передают привет. Я приехал за тобой. Наступление скоро начнется, мне еле-еле удалось получить внеочередной отпуск. Но я должен был тебя увезти. Все наши ребята в первом взводе, Мехди – командир взвода, Масуд – его зам.

– А кто теперь командир роты? – спрашиваю я.

– Хусейн.

– Да ну? – я удивлен. – Разве он боеспособен?

– Еще как, дорогой мой! Приди и посмотри, как он нас гоняет по утрам. Кровавыми слезами плачем: марш-броски, бег – чего только нет!

Мы оба смеемся. Я вспоминаю рану, которую видел у Хусейна. От мочки уха к подбородку тянулся свежий красный шрам. Отец закуривает сигарету, и Али смотрит на него с изумлением. Не выпуская сигареты из губ, отец командует:

– Женщина, чаю подай! У Али-аги в горле пересохло!

– Поменьше бы ему тараторить, – говорю я. – Тарахтит, черт побери, как трактор, ни на минуту не остановится!

Мы все смеемся, и сигарета пляшет в губах отца. Али спрашивает:

– Хадж-ага, ты по новой паровоз запустил? Разве ты не бросил?

Ройю в этот момент словно молнией ударило. Вскочив, она свой маленький пальчик подносит к губкам и говорит:

– Тсс! Предупреждаю: попадет сильно!

Мы все улыбаемся. Отец перекидывает сигарету из одного угла рта в другой и прижимает Ройю к груди. Али ничего не понимает, и я говорю ему:

– Не бери в голову, друг, то внутреннее дело! О праздничном фейерверке шла речь!

Мы так смеемся, что слова песни по телевизору едва слышны:

Из «да» и «нет» от века мир был создан,

«Нет» проиграло – победило «да»!

Али поднимается, чтобы распрощаться с нами. Отец, сильно пыхнув сигаретой в последний раз, тушит ее в пепельнице. Али спрашивает меня:

– Так ты едешь или открываешь в Куфе врачебный кабинет?

Я смеюсь и спрашиваю:

– А когда ты едешь?

– Что значит «едешь»? – Он смотрит на меня в упор. – «Едем» надо говорить. Я за тобой прибыл.

Он добавляет, понизив голос:

– Буквально вот-вот начнется. Отпуска отменены, Хусейн глотку сорвал, выпрашивая мне отпуск, внеочередной и всего на два дня.

Я отвечаю:

– Завтра утром пойду выправлять документы. В любом случае до полудня получу направление на фронт.

Али по-военному щелкает каблуками, и все встают. Али говорит отцу:

– Хадж-ага! Мы больше не увидимся.

На щеках отца обозначились складки, и словно тяжелый груз лег ему на плечи. Потирая руки, он спрашивает:

– Так когда едете?

Али смотрит на меня. Я опускаю голову, и он говорит:

– Завтра.

Они с отцом обнимаются, и Али целует отца в плечи. Отец, взволнованный, сжимает локти Али:

– Пусть Аллах сопровождает тебя, иншалла, отбудешь и вернешься удачно. Береги моего Насера.

Мы все провожаем Али до двери. На улице холод, и я сильно дрожу. Бегом возвращаюсь в комнату. Отца не стал дожидаться. Мне не по себе. Ухожу в свою комнату, и вскоре туда входит мать, неся под мышкой матрас. На миг мне кажется, что она несет труп: свисающие углы матраса – как руки и ноги мертвеца. Не нагибаясь, она бросает матрас на пол – словно поясница ее перестала гнуться. С глухим стуком «труп» падает. Я вздрагиваю, а мать смотрит мне в глаза. Я заставляю себя успокоиться и ложусь на этот матрас. Мать спрашивает: