Путешествие на "Щелье" - [11]

Долина Сояны–самое безлюдное место в Архангельской области, исключая тундру, и, может быть, самое красивое. Веселые, красочные берега, белопенные пороги, а по сторонам сумрачная жуть старого–престарого леса, где непривычному человеку становится не по себе.

— Помнишь, Дмитрий Андреевич, нашу соянскую рыбалку? — спросил я.

— Угу.

__А чем теперь занимаются в поселке рыбозавода?

— Поселка теперь нет. Осталась одна изба, и живут в ней старик со старухой.

— Сказочная жизнь…

Недалеко от Долгощелья мы сделали еще одну остановку.

— Вот здесь прошло мое детство, — сказал Буторин, выходя на пологий, поросший высокой травой берег. — Здравствуй, родная земля! Наше сенокосное угодье. С отцом корчевали здесь пни. Он учил меня стрелять из берданки. Вон там стояла высоченная ель, к ней прилаживали мишень, белую тряпицу. Выстрелю и от отдачи ползу юзом по траве…

От старой ели сохранился пень, мы прикрепили к нему платок, углем начертили круги, пристреляли винтовки и ружье.

— Траву не скосили, — ворчал Буторин, прогуливаясь по берегу. — Хороши хозяева, получили землю в вечное пользование…

Мы развели костер, огонь побежал по траве, подбираясь к кустарнику и деревьям.

— Огонь, вышедший из–под власти человека, называется пожаром, — сказал я, поднимаясь, и начал затаптывать горящую траву. Нескошенная полоса травы расстроила Буторина. До самого Долгощелья он молчал и хмурился.

В его родное село мы прибыли 21 мая, через неделю после отплытия. Прошли по рекам больше четырехсот километров. Первый этап путешествия был завершен.

Земляки Буторина — щельяне, как их называют на Севере, устроили на берегу народное гулянье, приходили поглядеть на наше судно целыми семьями.

В час ночи 23 мая мы подняли государственный флаг СССР вышли в Белое море.

Глава вторая

1

С приливом мы подошли к порту Каменка, стали на якорь у лесобиржи, на «Щельянке» переправились на берег. Сестра Буторина Августа работает здесь, на бирже. Разыскнвая ее, мы прошли километров пять вдоль высоких штабелей желтых, будто пропитанных медом досок, от которых веяло лесной свежестью.

Пообедали, втроем отправились к «Щепье». Когда спустилтись к реке, к Августе подбежала лайка. — Ваша собака? — спросил я.

Нет, ничья. Крутится возле нашего дома, я ее кормлю.

— Такая красавица и ничья. Как ее зовут?

— Я зову Пыжиком. У нас много таких, бездомных Разговаривая с Августой, я заметил, что Буторин роется в карманах, догадался — ищет какую–нибудь веревочку.

— Мы этого Пыжика заберем. — сказал он. прилаживая поводок к шее лайки.

— Забирайте. Вам веселее с ним будет.

Еще в Архангельске я говорил Буторину, что хорошо бы взять с собой собаку. Он мне сказал, что найдем в пути. Вот и нашли. Я поблагодарил Августу за подарок и обратился к Пыжику.

— Хватит тебе прозябать в поселке, стружки нюхать. Не пожалеешь, что попал на «Щелью». Тебя ждут удивительные приключения. Все собаки Каменки будут тебе завидовать. Увидишь тундру, белых медведей, песцов, куропаток, гусей. Вернешься сюда, будет о чем вспоминать. В «Правде Севера» про тебя напишут. Я вас сейчас сфотографирую…

Раньше я фотографией никогда не занимался. Но за несколько дней до выхода из Архангельска один приятель вручил мне «ФЭД‑2», дал кое–какие инструкции. я обещал высылать в «Правду Севера» пленки и… начал щелкать. Всего я выслал три непроявленные пленки, но ни одного снимка не получилось — сплошная «темная ночь». Об этом я узнал позднее. А в тот солнечный, ветреный день был уверен, что делаю чудесный снимок: на сером струящемся фоне Мезени — Буторин в светлом плаще, с прищуренными глазами, его сестра, такая же рослая, румяная. Пыжик, безмятежно развалившийся на траве у их ног, и «Щелья», взлетающая на волну, легкая, изящная, с беленькими буквами по черному борту…

Мы вышли с началом отлива при встречном ветре, рассчитывая за шесть часов дойти до устья реки Семжи. укрыться там и переждать прилив.

Из–за мощных приливно–отливных течений поморы называли Белое море «дышащим». На «вдох» и «выдох» — прилив и отлив — уходит двенадцать часов. Против ветра и приливного течения наш мотор не потянет, «Щелья» будет стоять на месте.

Ночью налетел шторм, море побелело. Ветер северный, ледяные волны бьют в лоб. Когда «Щелья» всплывает на гребень, от ее широких скул разлетаются брызги, клочья пены.

Злой, порывистый ветер грубо мнет водяные бугры, вокруг нас толчея, хаос. В бинокль видно, как буруны, разъярясь на отмели, долбят берег. Лучше, чем поморы, не скажешь — страшенная красота. Пыжика укачало, он вытянулся пластом на ящике у правого борта под опрокинутой «Щельянкой», глаза полны печали и. как мне кажется, упрека. Наверно, думает: «Обещали райскую жизнь, гусей, куропаток. Обманщики».

— Плохой из тебя мореход. Пыжик, — ворчит Буторин. — Придется обменять тебя на другого пса.

— Привыкнет, — говорю я. — Сколько баллов Дмитрий Андреевич?

— Шесть–семь…

Вот она, маленькая по сравнению с океаном, колыбель полярного мореплавания. Белое море. За крутой нрав поморы прозвали его, как и Баренцево, разбойным морем.

Но оно стало для них родным, потому что кормило круглый год. На льдинах — миллионы тюленей, на островах — лежбища моржей. А сколько рыбы — семги, трески, сельди, палтуса, камбалы… Хватило на тысячу