Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [26]

Долго я не могла заснуть, потом внезапно провалилась в кошмарный сон, будто в один из глубоких форелевых омутов, созданных фантазией Хемингуэя. Мой бывший бойфренд — тоже алкоголик — собирался повеситься. Я очнулась, сердце бешено колотилось. Было очень поздно. Я выглянула в окно. Поезд шел по холмистой местности. Голубой хребет? Я догадалась по времени, что мы должны быть неподалеку от Клемсона — согласно путеводителю, который я запомнила почти наизусть, здесь находился дом одного из двоих людей, отказавшихся от должности вице-президента. Боже, как я устала!

Я поднялась, чтобы пройти в уборную. Вагон был полон спящих тел, свернувшихся под пальто или пледами. Парочки во сне жались друг к дружке, их лица почти соприкасались, женщина кормила крошечного младенца. Нечасто, во всяком случае на привилегированном Западе, оказываешься в помещении, полном спящих людей. Больницы, школы-интернаты, ночлежки — я нечасто бывала в таких местах. В этом было что-то жутковатое, сродни рисункам Генри Мура с людьми, укрывшимися в лондонском метро от бомбежек. Они лежат вповалку на полу и, по-видимому, спят, но их бескостная окоченелость наводит на мысль, что платформа внезапно превратилась в покойницкую.

Вернувшись на место, я снова выглянула в темноту. Поезд двигался по маршруту постепенного падения Скотта Фицджеральда. После Балтимора он в 1935 году перебрался в Эшвилл в Северной Каролине, чтобы восстановиться — по его словам — после обострения туберкулеза. Он поселился в «Гроув-Парке», просторном, широко раскинувшемся курортном отеле. Вероятно, отель находится за этой грядой холмов, в чистом воздухе, который так целителен для легочных больных. В то лето Фицджеральд сблизился с жившей в отеле Лорой Гатри, ставшей для него и компаньонкой, и секретарем. Она вела дневник, и значительная часть его появилась сначала в виде эссе в Esquire, а оттуда перекочевала в добросердечную и вдумчивую биографию «Фрэнсис Скотт Фицджеральд», написанную Эндрю Тернбуллом.

Тернбулл был сыном владельца «Ла-Пэ», где Фицджеральды жили летом 1932 года, и почти ровесником их дочери Скотти. Его преимущество перед другими биографами состояло в том, что он не просто был знаком с Фицджеральдом, но знал, каким он бывал мягким, отзывчивым и благородным, и каким трудолюбивым при своем необыкновенном даровании. Иногда говорят, что страдания облагораживают; именно это чувство выносишь из материала Тернбулла. Кроме того, он кажется на редкость надежным свидетелем и, признавая слабости своего героя, не смакует их.

В номере отеля «Гроув-Парк» Фицджеральд составлял какие-то бесконечные списки кавалерийских офицеров, спортсменов, городов, мелодий. «Вскоре, — свидетельствует Тернбулл, — он понял, что наблюдает распад собственной личности, и сравнил себя с человеком, который стоит в сумерках в опустевшем тире с незаряженным ружьем и опущенными мишенями»[95]. Это образ из «Крушения» самого Фицджеральда, но почему-то здесь он особенно впечатляет. В то же время Фицджеральд писал рассказы для поддержания семьи на плаву, хотя былая легкость пера давно ушла. Содержание жены в клинике и оплата обучения дочери в частной школе обходились недешево. Он пытался бросить пить, хотя бы из-за болезни легких, но на деле это обычно означало героические попытки ограничивать себя пивом.

Через некоторое время он сорвался и вернулся к крепкому алкоголю. Однажды, зайдя к нему в номер, Лора обнаружила его дрожащим, с глазами, налитыми кровью, в теплом шерстяном свитере поверх пижамы. Он объяснил, что надеялся с потом вывести из организма джин, но, поскольку продолжал при этом пить, его метод потерпел неудачу. Когда он сказал, что харкал кровью, она вызвала врача, и Фицджеральда забрали в местную больницу, как это уже случалось в Балтиморе. Он пролежал там пять дней и — типичная для Тернбулла деталь — в убежище своей кровати дописал рассказ.

Тем же летом он сказал Лоре: «Спиртное обостряет чувства. Когда я пью, мои чувства обостряются, и я воплощаю их в рассказ. Но потом становится трудно поддерживать равновесие между логикой и эмоциями. Мои рассказы, написанные в трезвом состоянии, глупы, как предсказания судьбы. Они логичны, но в них нет чувства»[96]. Трудно не заметить здесь желания оправдаться, в частности и в том, что большую часть «Ночи» он писал в подпитии, о чем горько сожалел. Позже, гуляя с Лорой по холмам Эшвилла и спускаясь с Чимни-Рок, он изменил свое мнение: «Алкоголь — это бегство. Вот почему теперь так много людей пьют. Сегодня мир переживает Weltschmerz[97] — безвременье. Все чувствительные натуры это понимают. Старый порядок уходит, и мы гадаем, что нас ждет в новом, — если вообще что-нибудь ждет»[98].

Я пью, потому что это помогает мне работать. Я пью, потому что я слишком чувствительный, чтобы обходиться без алкоголя в нашем мире. Известны сотни различных оправданий пьянства, но одно мне запомнилось навсегда, и принадлежало оно не Фицджеральду. Я наткнулась на него в письме Хемингуэя, написанном в 1950 году, почти через десять лет после смерти Фицджеральда от сердечного приступа в Голливуде. Он настиг его — как безжалостно смерть выставляет нас на всеобщее обозрение! — с плиткой шоколада и принстонским информационным бюллетенем в руках. Хемингуэй писал Артуру Майзенеру, первому биографу Фицджеральда, и в несколько своекорыстных целях сказал слова, лукавые и истинные одновременно. Желая понять причину жизненных трудностей своего старого друга, он приводит запоздалое соображение: «Ведь алкоголь, к которому мы прибегаем как к победителю великанов, без которого и я не всегда мог бы выжить или выжил бы с трудом, был для Скотта чистым ядом, заменяющим пищу»