Путешественник из провинции Бос - [62]

— Простите, мадам… я только хотел сказать вам о спаривании животных, лошадей, свиней, не в обиду вам будет сказано…

— Хорошо!.. хорошо!.. Вас это, видно, занимает… Но не будем больше говорить об этом…

Эти несколько слов, возбуждающе мелодичных, произнесенных с самыми вкрадчивыми интонациями, разом оборвали тираду парня. Каждый знает, как трудно дается красноречие крестьянину, у которого слово опережает мысль до такой степени, что малейшая остановка в его повествовании — и он уже позабыл даже то, что ему еще осталось сказать.

Юбер, который заранее приготовил свое маленькое выступление, оказался сбит с толку. Он энергично поскреб в затылке, помотал головой, подвигал губами и еле слышно пробубнил сквозь зубы, стараясь не растерять остатки слов, словно те школьники, что, не успев произнести одно предложение, уже приступают к следующему:

— …Лошади… свиньи, не в обиду вам будет сказано…

В то же время он бросил быстрый взгляд лихорадочно горящих зеленых глаз на плечи и обнаженные руки молодой женщины, чьи роскошные скульптурные формы выступали из сильно декольтированной вышитой сорочки.

Не выставляясь напоказ, но и не скрывая своей полуобнаженности, она вела себя с наивной неосторожностью ребенка. Для нее, как и для всех дам конца прошлого века, слуга не являлся мужчиной, даже если у него было гордое лицо галльского воина.

Она терпеливо ждала повторения доклада. Молодая, полная свежести, огня и здоровья, она принадлежала к той категории с виду худых женщин, которые и в шестьдесят выглядят на тридцать.

Ее полуприкрытые веки обрамляли длинные коричневые ресницы, блестевшие словно шелк и на мгновение открывавшие огромные серые глаза, зрачки которых окружала более бледная радужная оболочка, отливавшая сталью, что придавало глазам волнующую четкость.

Ни единой морщины не было на ее атласной коже, на лбу греческой статуи, обрамленном роскошными светлыми волосами, чуть вьющимися, закрученными на уши в две тяжелые пряди. Ее кожу можно было бы сравнить — сравнение устаревшее, но точное — с розами и лилиями, такая она была нежная — как кожа ребенка. Нос прямой и тонкий, немного коротковатый, иногда забавно подергивался, напоминая подергивание усов кота, завидевшего бутылку с молоком.

Рот был одновременно восхитительным и волнующим. Две чувственных губы, сочных, неистово-красных, карминных, как живая плоть, разрезала белая полоска зубов, приоткрывая в улыбке белоснежные резцы, острые, напоминающие зубы дикого зверя. Да, дикого зверя, одного из тех хищников, молодых, прекрасных и беспощадных, всегда жаждущих живой дичи, любящих полакомиться трепещущими внутренностями, сердцем, мозгом и никогда не насыщающихся.

В самом деле, эта молодая женщина напоминала кошку своими огромными глазами, кроваво-красными губами и манерой, с которой она облизывала свои губы кончиком язычка, острым и чувственным. Это было создание странное, загадочное, с отливающими сталью глазами, с жестоким смехом, готовым обернуться гримасой, с белокурыми волосами, волнующими, струящимися, слегка вьющимися на затылке, — и неотразимо возбуждающее своими белоснежными плечами и грудью, горделиво выступающей из полупрозрачной ткани, которая неясно обрисовывала контуры ее тела.

— Ну что ж, Юбер, вы были кратки, — сказала она своим мелодичным голосом.

Парень, теребя шляпу, с усилием вытянул шею и забормотал:

— Еще, мадам, пшеница продалась по шестнадцать франков на рынке в Сюлли.

— Сколько центнеров?

— Шестьдесят.

— Это составляет одну тысячу его двадцать франков… Давайте деньги.

— Вот, мадам: одиннадцать банкнот и четыре монеты по пять франков.

— Хорошо, что еще?

— Мясник Сердон забирает завтра трех телят…

— По какой цене?

— По сто семьдесят франков.

— Ни в коем случае! Я хочу десять франков сверху. Еще?

— Я начал распашку поля, которое протянулось от Этан-Нёф до мэтра Бинье.

— Утром я на нем побываю. Есть ли там бекасы?

— Да, мадам, так и кишат.

— Я их постреляю.

— Но, мадам, после двадцать пятого апреля запрещена охота на водную дичь… Мэтр Бинье завистлив, как старый пес… Дело кончится тем, что он вызовет вас в суд.

— Что… что вы говорите? — громко спросила молодая женщина, и голос ее просвистел как удар хлыста.

— Простите, мадам, — забормотал парень, весь красный от смущения за свой промах. — Я полагал, я думал, что мое мнение…

— Вы не можете ни полагать, ни думать, ни иметь своего мнения.

— Но…

— Довольно! И отвечайте, когда я прикажу.

Бедняга замолчал, обливаясь потом, потупив глаза и отчаянно крутя свою шляпу.

— Мешки с удобрением прибыли? — спросила молодая женщина.

— Да, мадам.

— Проверьте вес каждого… и, если он хоть немного меньше, верните их продавцу, взяв с него деньги за пересылку.

— Да, мадам.

— Две березы и три сосны, упавшие на краю дороги из Приёре, перевезите сюда и отдайте пекарю. Кстати, вы наняли батрака, сколько вы платите ему в день?

— Пятьдесят пять су и питание.

— Платите ему пятьдесят! Пусть либо берет, либо уходит. Это всё?

— Полагаю, что всё.

После этих слов крестьянин, в течение некоторого времени стоявший в молчаливой неподвижности, боязливо поднял огромные зеленые глаза на свою хозяйку, одновременно сделав легкий жест, напоминающий неясный и безмолвный вопрос. А она, только что демонстрировавшая ему свое раздражение, свое главенство, придирчивость, скупость — все то, что так не вязалось с ее элегантностью и волнующей красотой, казалось, уже забыла свое недружелюбие.