Путём всея плоти - [153]

В первый свой вечер по прибытии на семейной молитве он вёл себя хорошо; и также на утро следующего дня; отец читал тогда о предсмертных наставлениях Давида Соломону по части Семея[270], и это было ничего. Но в течение дня ему столько раз наступали на мозоль, что к вечеру этого второго дня у него появилось настроение поозорничать. Он преклонил колени рядом с Шарлоттой и произносил ответствия бездумно — не настолько бездумно, чтобы она поняла, что он делает это злонамеренно, но настолько бездумно, чтобы заставить её прикидывать, злонамеренно ли он поступает или нет; а когда надо было молиться о том, чтобы сподобиться быть по-настоящему честными и добросовестными, он сделал ударение на «по-настоящему». Не знаю, заметила ли что-нибудь Шарлотта, но до конца его визита становилась на колени подальше от него. Он уверяет меня, что это была его единственная проделка за всё время его пребывания в Бэттерсби.

Когда он поднимался в свою спальню, где, надо отдать им должное, для него разводили огонь в очаге, он всякий раз обращал внимание на то, что бросилось ему в глаза в первый же раз, когда его по приезде проводили в комнату: плакатик в рамочке под стеклом, подвешенный над его кроватью, с надписью «Будь день тяжёл твой или труден, вечерний благовест в нём будет». Он подивился, как могут такие люди повесить такую надпись в комнате, где их гости проводят последние часы своего вечера, но долго дивиться не стал. «Труден и тяжёл — одно и то же, почему же „или“? — сказал он себе. — Но и это, пожалуй, ничего». Я так думаю, что Кристина купила плакатик на благотворительном базаре по сбору средств на ремонт соседней церкви, а уж коли куплено, так надо ведь и использовать, к тому же такое трогательное высказывание, и так мило оформлено. А по-моему, нет большей иронии, чем вешать такой плакатик в спальне моего героя, хотя никакой иронии, можно быть уверенным, там не замышлялось и близко.

На третий день по приезде Эрнеста Кристине снова стало хуже. Два дня до этого у неё не было болей, и она довольно много спала; присутствие сына по-прежнему оживляло её, и она не раз повторяла, как благодарна за то, что на смертном одре её окружает семья — такая счастливая, такая богобоязненная, такая единая; но теперь она начала заговариваться и, чувствуя приближение смерти, сильнее тревожиться при мысли о Судном дне.

Не раз и не два пыталась она возвращаться к вопросу о своих грехах и всё настаивала, чтобы Теобальд непременно обеспечил ей полное их прощение. Она намекала, что на кону стоит, по её разумению, профессиональная репутация Теобальда; негоже, чтобы его собственной жене не достали ну хотя бы пропуска. Это задевало Теобальда за живое; он морщился, как от боли, и возражал, нетерпеливо дёргая головой:

— Но, Кристина, они УЖЕ прощены тебе, — и тут же твёрдо, но и с достоинством отгораживался от неё стеной Молитвы Господней. Поднявшись с колен, он немедля покидал комнату, не упуская подозвать Эрнеста, чтобы сообщить, что он не может желать продолжения такой ситуации.

Джои удавалось развеять тревогу матери не более, чем Теобальду, — собственно, он был тот же Теобальд, но разбавленный; наконец, Эрнест, который, хотя и не любил вмешиваться, взял дело в свои руки и, присевши подле неё, дал ей излить свою печаль, не торопя и не мешая.

Она не отдала всего ради Христа, сказала она, и это более всего её угнетает. Она отдала многое, и всегда, год за годом, старалась отдавать всё больше, и всё равно она прекрасно понимает, что не была столь духовного склада души, как должно ей было быть, ибо, если бы была, то ей было бы даровано некое непосредственное видение или сообщение, тогда как, несмотря на то, что Бог сподобил непосредственными и зримыми ангельскими посещениями одного из её дорогих детей, ей самой этого было не дано — ни даже Теобальду.

Она разговаривала скорее с самой собою, чем с Эрнестом, но её слова заставили его навострить ухо. Ему захотелось узнать, кому — Джои или Шарлотте — являлся ангел. Он спросил мать, но она выказала удивление, как если бы ожидала, что ему всё об этом известно, а потом, как бы вспомнив, одёрнула себя и сказала:

— Ах да, ты ж ничего не знаешь, да оно, пожалуй, и к лучшему.

Настаивать Эрнест, разумеется, не мог, и так и не узнал, кто именно из его ближайшей родни имел непосредственное общение с одним из бессмертных. Никто другой ему об этом ничего не говорил — потому ли, что стыдились, или боялись, что он не поверит и тем самым ещё более их осудит, он понять не мог.

Потом Эрнест часто об этом задумывался. Он попытался порасспросить Сюзанну, которая, он был уверен, всё знала, но Шарлотта его опередила.

— Нет, мастер Эрнест, — сказала Сюзанна, лишь только он начал её расспрашивать, — ваша мамаша прислали мне весточку с мисс Шарлоттой, чтобы я ничего про это не говорила, и ни в жисть не скажу.

Дальше расспрашивать было, конечно, невозможно. Ему не раз приходило в голову, что Шарлотта на самом деле верила не более его самого, и это маленькое происшествие немало подкрепило его подозрения, но он усомнился, когда вспомнил, как она послала не по тому адресу письмо с просьбой о молитве. «Видимо, — мрачно подумал он про себя, — она всё-таки верит».