Путём всея плоти - [120]
Перед ним открывалась возможность навсегда скрыться от тех, кто терзает его сейчас и не даст оторваться от земли, когда придёт час взмыть в небо. Она бы никогда не открылась, если бы не тюрьма; не будь тюрьмы, ему бы не сломить силы инерции и рутины; и также вряд ли появилась бы она, не лишись он всех своих денег; ибо тогда пропасть была бы не столь широка, и у него всё равно остался бы искус перебросить через неё дощечку. Итак, он теперь радовался и потере денег, и тюрьме: благодаря им он мог теперь преследовать свои самые подлинные и долговременные интересы.
Порой, когда он вспоминал о матери, которая, как он считал, по-своему его любила, которая будет плакать о нём и печалиться, а может быть, даже заболеет и умрёт, а на нём повиснет вечная вина, — тогда его решимость колебалась. В такие времена он почти готов был отказаться от своих планов; но с тех пор как он узнал, что я их от души одобряю, внутренний голос, звавший его никогда более не видеться с отцом и матерью, делался всё громче и настойчивее. Если он не может порвать с теми, кто мешает и будет мешать ему жить, в тот момент, когда для этого недостаёт всего лишь малой толики усилий, то все его мысли о предназначении — пустые мечты; что по сравнению с их ценностью перспектива получить сто фунтов от отца? Он по-прежнему ощущал ту боль, которую причинил отцу и матери его позор, но силы его прибывали, и он теперь размышлял так, что коли раньше ему приходилось принимать всё, что ни выпадет от них как от родителей, то пусть теперь они примут то, что выпадет им от него как от сына.
Он уже почти пришёл к такому заключению, когда получилось письмо от отца, и тогда его решение стало окончательным. Если бы тюремные правила трактовались буквально, ему бы не позволили получить это письмо ещё три месяца, потому что он уже получил одно от меня; но управляющий занял снисходительную позицию и отнёс моё письмо к деловой переписке, а не к категории писем от друзей. Поэтому письмо Теобальда Эрнесту доставили. Вот оно:
целью моего письма не является укорять тебя за тот стыд и позор, который ты навлёк на твою мать и на меня, не говоря уже о Джои и о твоей сестре. Разумеется, мы должны страдать, но мы знаем, к Кому взывать в наших горестях, и мы исполнены беспокойства за тебя, а не за себя самих. У мамы всё замечательно. Она здорова и шлёт тебе свою любовь.
Думал ли ты о том, что ожидает тебя по выходе из тюрьмы? Судя по сообщениям мистера Овертона, ты потерял наследство, оставленное тебе твоим дедом, вместе со всеми процентами, которые накопились за время твоего несовершеннолетия, — потерял, спекулируя на бирже! Если ты и вправду повинен в такой несказанной глупости, мне трудно вообразить, в чём ты можешь испробовать себя, — может быть, ты попытаешься найти место конторского служащего. Твоё жалование поначалу будет, несомненно, небольшим, но ты сам посеял, и не тебе жаловаться на то, что пожнёшь. Если ты не пожалеешь усилий, чтобы угодить своим работодателям, они не замедлят дать тебе прибавку.
Когда я впервые узнал от мистера Овертона о постигшем нас с мамой несказанном несчастье, я решил было никогда больше не видеть тебя. Однако я не желаю прибегать к такой мере, которая лишит тебя последнего связующего звена с порядочными людьми. Мы с мамой встретимся с гобой, как только ты выйдешь из тюрьмы, но не в Бэттерсби — мы не хотим, чтобы ты сейчас сюда приезжал, — а где-нибудь в другом месте, может быть, в Лондоне. Тебе незачем уклоняться от встречи с нами — мы не станем тебя корить. Тогда мы вместе решим вопрос о твоём будущем.
В настоящее время у нас такое впечатление, что ты, пожалуй, найдёшь более благоприятные возможности начать всё сначала в Австралии или Новой Зеландии, чем здесь, и я готов найти семьдесят пять фунтов, или, если понадобится, даже и до ста, на твой проезд туда. В колонии же тебе придётся рассчитывать только на свои собственные силы.
Да хранит Небо их и тебя и да приведёт тебя с годами обратно в среду почтенных членов общества. Твой любящий отец,
Т. ПОНТИФИК».
Далее следовал постскриптум рукой Кристины:
«Дорогой мой, дорогой мальчик, молись со мною ежедневно и ежечасно, чтобы мы снова стали счастливой, единой, богобоязненной семьёй, какою мы были, пока не пало на нас это страшное страдание. Твоя скорбящая, но неизменно любящая мать К. П.»
Письмо не подействовало на Эрнеста так, как подействовало бы до тюрьмы. Отец с матерью полагали, что найдут его таким, каким он был при последней встрече. Они забыли о той быстроте, с какой развитие следует за невзгодами, если подвергающийся им юн и обладает характером. Эрнест не ответил на отцовское письмо, а его желание полного разрыва выросло до размеров чуть ли не страсти. «Ведь существуют, — восклицал он про себя, — детские дома для детей, лишившихся родителей, — так почему, ну почему же не существует тихих гаваней для взрослых, пока что ещё их не лишившихся?» И он завидовал Мельхиседеку, который родился сиротой — без отца, без матери, без родословия[235].
Глава LXVIII
Когда я размышляю о том, что Эрнест рассказывал мне о своих тюремных раздумьях и об умозаключениях, к которым они его привели, мне представляется, что он захотел сделать нечто такое, о чём он не должен был бы и помыслить. Я имею в виду, что он собрался отречься от отца и матери ради Христа. Сам бы он сказал, что отказывается от них потому, что они, по его мнению, мешают ему искать своё истиннейшее и непреходящее счастье. Пусть так, но что оно такое, если не Христос? Что есть Христос, если Он не есть это? Тот, кто придерживается самой возвышенной и самоуважительной точки зрения на то, какого благополучия он в силах достичь для самого себя, причём придерживается её вопреки обыденности, есть христианин, независимо от того, знает ли он об этом и называет ли себя таковым или нет. Роза не перестаёт быть розой оттого, что не знает, что она роза.
