Путём всея плоти - [112]

— Если подходить к своим обязанностям со всей строгостью, мне следовало бы направить ваше дело в суд, но принимая во внимание, что это ваше первое нарушение закона, я буду к вам снисходителен — я приговариваю вас к тюремному заключению с исправительными работами сроком на шесть календарных месяцев.

Нам с Таунли обоим показалось, что в речи магистрата таилась доля иронии, и что он мог бы, если бы захотел, вынести приговор помягче — но что об этом говорить. Мы испросили разрешения повидать Эрнеста на несколько минут перед отправкой его к месту отбывания наказания; он был исполнен такой благодарности за решение дела в упрощённом порядке, что едва ли огорчался тому незавидному состоянию, в котором ему предстояло провести ближайшие шесть месяцев. Как только его выпустят, сказал он, он заберёт оставшиеся деньги и уедет в Америку или в Австралию, чтобы больше никогда не напоминать о себе.

В такой решимости мы его и оставили. Я отправился писать к Теобальду, а также поручить своему адвокату вырвать Эрнестовы деньги из рук Прайера; Таунли пошёл встречаться с репортёрами, чтобы дело не попало в газеты. Тут он преуспел — с газетами высокого класса. Неподкупной осталась только одна — и это была газета самого низкого класса.

Глава LXIII

С адвокатом я поговорил сразу, но когда начал писать к Теобальду, то решил, что лучше будет просто сказать, что я приеду его навестить. Так я и написал, попросив его при этом встретить меня на станции и намекнув, что везу плохие новости об Эрнесте. Я знал, что он получит моё письмо не раньше, чем за пару часов до моего приезда, и подумал, что этот короткий период неизвестности смягчит удар от того, что я имел ему сообщить.

Не припомню, чтобы когда-нибудь ещё мысль моя металась в такой нерешительности, как во время моей поездки в Бэттерсби с сей печальной миссией. Когда я думал о болезненного вида малыше, которого знавал в былые годы; о нескончаемой, необузданной жестокости, с какою с ним обходились в детстве, — жестокости ничуть не менее реальной от того, что происходила она от невежества и тупости, а не от злого умысла; об атмосфере вранья и иллюзорного самовосхваления, в которой он рос; о том, какую готовность любить всё и вся проявлял этот мальчик, если ему это благосклонно позволяли, и о том, как его любовь к родителям — разве что я очень сильно ошибаюсь — убивали раз за разом, раз за разом всякий раз, когда она пускала новые ростки. Думая обо всём этом, я чувствовал, что, будь по-моему, я приговорил бы Теобальда и Кристину к ещё более страшным душевным терзаниям, чем те, которые готовы были на них обрушиться. Но когда я думал о детстве самого Теобальда, об этом ужасном старике Джордже Понтифике, его отце, о Джоне и миссис Джон, о двух их сёстрах; когда я думал также о Кристине, об её надежде, долго не сбывавшейся, что томит сердце[228], о жизни, какую она, должно быть, вела в Кремпсфорде, об окружении, в котором они с мужем жили в Бэттерсби, мне казалось достойным удивления, что к столь упорно преследовавшим их невзгодам не добавилась ещё более суровая кара.

Горемыки! Они старались скрыть от себя самих полное своё незнание мира, называя это взысканием вещей горних и потом затворяя себе глаза на всё, что могло бы причинить им неприятность. И сыну, дарованному им, ему тоже затворили они глаза, насколько сумели. Кто возьмётся судить их? На всё, что они делали или не делали, у них были наготове глава и стих; ищи, судящий, — нет более затасканного прецедента для священника и жены его, чем этот. Чем отличались они от ближних своих? Чем отличался дом их от дома любого другого священника — причём из числа лучших! — от одного конца Англии до другого? Так почему же на них, а не на кого другого в мире, должна была обрушиться башня Силоамская[229]?

Разумеется, не виновнее всех были люди, стоявшие под башней, а виновна была сама башня Силоамская; порочна была система, а не люди. Знай Теобальд с женою о мире и о сущем в нём хоть немного больше, вреда от них было бы не много. Себялюбивы — да, себялюбивыми они были бы всё равно, но не более, чем это допустимо, и не более, чем себялюбивы другие. А так дело их было безнадёжно проигрышно; не помогло бы им даже и вернуться во чрево матери своей и родиться заново. Им бы надо не просто заново родиться, но заново родиться каждому от нового отца и от новой матери и от иной наследственной ветви на много поколений назад, пока их разум не окажется достаточно гибок, чтобы заново учиться. Единственное, что оставалось с ними делать, — это ублажать их и насколько возможно уживаться с ними, пока они не умрут, и тогда быть за это благодарными.

Теобальд получил моё письмо, когда я и предполагал, и встретил меня на ближайшей к Бэттерсби станции. По пути к дому я, как мог деликатно, сообщил ему свою новость. Я представил дело как большую ошибку, будто Эрнест, хотя и действительно имел известные намерения, которые ему иметь не следовало, отнюдь не собирался заходить так далеко, как показалось мисс Мейтленд.

Теобальд проявил зрелое и острое моральное чутьё, какого я от него не ожидал.