Путь теософа в стране Советов - [214]

— Повернись на левый бок!

Все дружно переворачивались. Через два часа опять:

— Повернись на правый бок!

И так далее. Что староста проспит, опасности не было: спали мы все очень плохо. Ночью проводились «операции», непрерывно скрипели засовы и надзиратель громко вызывал заключённых поодиночке или группами. При этом никто не знал, куда его ведут: на допрос, на расстрел, в другую тюрьму или на волю. По слухам, расстреливали тут же, в ещё более глубоких подвалах. Вели как будто на допрос, и внезапно конвойный стрелял в затылок Может, это было совсем не так, кто мог об этом рассказать?

Мне опять повезло. Первую ночь на полу не хватило места и я, как водится, просидел на параше. Это было удобно, но не для сна, поминутно приходилось вскакивать и уступать место. Впрочем, камера установила железный закон: пользоваться парашей только для малых дел, иначе нельзя было бы жить. В уборную выпускали только два раза в сутки: в 6 часов утра и в 6 вечера. Это всегда был праздник. Кроме естественных чувств облегчения, это заменяло нам прогулку. Не шутка — 15 шагов туда и 15 назад, что может быть лучше!? И опять же свежие впечатления: можно посмотреть на старшего «мента», сидящего за столиком у двери, можно встретить кого-либо из заключённых, кого ведёт конвойный…

Во вторую ночь я уже лежал на полу, притиснутый к стене коридора. Ходившие на парашу наступали мне на ноги, но опять же «это детали, а важен самый факт». Мне чертовски повезло вторично. Факт состоял в том, что спиной я был прижат к трубе центрального отопления, которая так накалилась, что я вертелся бы как грешник на вертеле, если б мог пошевелиться хоть одной частью тела. Я обжёг себе спину, так что кожа сходила, но это было то, чего жаждала моя почка. Это была горячая бутылка, которую прописывал мне врач, но мне было лень прикладывать её. За неделю я исцелился полностью, и за это вспоминаю Лубянку с благодарностью.

Кормили хорошо. Пайка была большая: утром и вечером кипяток, а в обед миска каши, по большей части — шрапнели. Для вегетарианца — прямо-таки лафа. Но народ никогда не бывает доволен.

Все заключённые не надеялись выйти на волю, такого в те времена абсолютно не бывало. Но мечтали получить приговора несколько лет тюрьмы, чтобы сидеть здесь же, на Лубянке, на верхних этажах. Про эти этажи рассказывают байки, будто бы там сидят по четыре человека и спят на койках, так же как в Бутырках.

Про меня как-будто забыли. Наконец, на седьмой день:

— Арманд, без вещей!

Привели на допрос. Опять Качкин, на этот раз подтянутый и злой.

— Ну, надумали подписать?

— Подписать? Нет, не надумал.

— Последнее слово?

— Последнее.

— Ну, как хотите. Мы вас считали случайным человеком, а теперь мы видим, что вы с ними заодно, что вы такой же член шайки. Что ж, пеняйте на себя! Но вы отсюда не выйдете. Вы здесь сгниёте!

Ничего не скажешь, окончил он эффектно. Когда я вернулся в камеру и рассказал товарищам о том, что обещал мне следователь, они только рассмеялись:

— Э, ничего не значит. Собака лает, ветер носит. Могут, конечно, всыпать пятёрку, но и это не смерть.

Мы ещё обсуждали это происшествие, когда раздалось снова:

— Арманд, с вещами.

Значит, доживать мне придётся где-то в другом месте. Вещей у меня не было никаких. Я быстро попрощался с товарищами и вышел. После долгого путешествия по коридорам я оказался в комендатуре:

— Распишитесь.

— В чём?

— В получении личного имущества.

Я расписался.

— А имущество?

— Сегодня выходной. Каптерка закрыта. Придешь завтра, а теперь выходи!

— Куда?

— Вот бестолочь! Да на волю!

И дежурный вытолкал меня прямо на Лубянскую площадь.

Ну уж! Я ожидал чего угодно, только не этого! Я постоял с минуту, переживая, потом, подхватив спадавшие брюки, пустился наутёк. Шёл густой снег. Ноги вязли и ботинки полностью сваливались. Эх кабы шнурки! Но даже верёвочки нигде не валялось. Я проковылял до Варварской площади (позже — площади Ногина). До дома — километров семь, а я уже совсем измучился и ноги промочил. Собрался с духом, подошёл к какому-то солидному мужчине в бобровой шапке и подумал: «Ведь не даст, сволочь», а вслух сказал:

— Выручите, гражданин, дайте на трамвай 20 копеек. Кошелёк дома забыл.

Он поглядел саркастически на мои ботинки, на брюки, на небритую физиономию:

— С Лубянки?

— Да.

— Сам там побывал, вот так брюки поддерживал.

И дал мне рубль.

Домашние при моём появлении изобразили живую картину Репина «Не ждали». Разговоров было!

У них сравнительно всё не плохо. Нюра сумела справиться с Алёшей, нашла Нинин адрес. Нина съездила за Галей, которая тотчас вернулась к сыночку. Но Нюра, дико испугавшись событий, попросила расчёт, хоть с Алёшей прощалась со слезами.

Мы взяли к себе четырёхлетнюю Марьяну, которая после ареста Маги осталась у чужих людей.

Единственное, что меня беспокоило, это завод. Но в цеху меня встретили просто даже хорошо и сочувственно, внимательно. Оказывается, я обязан был своему быстрому освобождению именно заводу. ГПУ запросило мою характеристику, и мой на редкость осторожный заместитель Болховитинов, дрожа, как заячий хвост, всё-таки написал мне самый лестный отзыв, из которого можно было понять, что цех остановится, если меня не выпустят.