Путь теософа в стране Советов - [212]

Я с опаской лёг на нары, хотя было душно и вытянуться было нельзя, и постарался заснуть. К удивлению, мне это не удалось. На десятичасовом допросе зверски хотелось спать, а здесь лезли в голову всякие мысли: «Найдёт ли Нюра — наша домработница — Галин адрес? Что она будет делать, оставшись одна с ребёнком и без денег? Догадается ли Галя, что раз я не приеду к ней завтра, значит что-то случилось и надо ехать в Москву, или решит, что опять на заводе очередной аврал и можно подождать с недельку?»

Так прошло два часа. Ничто, кроме температуры, не изменилось. Радиатор накалился и становилось нестерпимо жарко. Я разделся до белья. Загремел замок, и в камеру ввели второго заключённого. Это было неожиданностью, я думал, что карантин, это обязательно одиночка. Пришелец был подавлен, мрачен и неразговорчив.

Я подвинулся и он лёг рядом на нары, точно так же раздевшись. Через час явился третий. «Ну, уж это слишком!» подумал я. Пришлось сесть. Ещё через полчаса впихнули сразу двоих.

Я начинал догадываться, что попал не в карантин, а в камеру пыток. Мы, сидевшие на нарах, подобрали под себя ноги, а двое последних — встали в проходе. У меня опять схватило спину, да так! А я не мог даже принять более удобное положение.

Радиатор жарил немилосердно, и всё больше. К нему нельзя было прикоснуться.

По опыту работы в оранжерее и сушилки на заводе я хорошо умел отличать высокие температуры. В нашей камере было около 50°. Кроме того было страшно душно. Невыносимо пахло потом и горелой краской.

Выражаясь современным научным языком, НПК (наивысшие предельные концентрации) двуокиси углерода давно оставались позади и приближались к летальной (смертельной). Ясно. Над нами повторялся опыт Лавуазье с мышами: их сажали под стеклянный колпачок и наблюдали, как они задохнутся. Только это был усложнённый вариант с немыслимо высокой температурой.

Все дышали шумно и хрипло, в висках стучало, в глазах плавали красные кольца. Пробовали стучать в дверь — бесполезно. По стукам, доносившимся снаружи, мы поняли, что не мы одни находимся в таком положении.

Внезапно мне пришла в голову прогрессивная дебютная идея. Я поменялся местом со стоявшим в проходе товарищем и, согнувшись в три погибели, попытался всасывать воздух из-под дверной щели. Опыт оказался удачным. Струйки затхлого воздуха тюремного коридора показались живительными, прямо-таки ароматными. Минуты три я вдыхал полной грудью, потом, решив дать возможность подышать другим, с трудом оторвавшись, уступил место товарищу. Так, меняясь по три минуты, мы производили взаимную реанимацию. Но нас было пятеро, и в ожидании своей очереди мы почти теряли сознание. При смене «счастливца» к щели приходилось передвигаться всем, как бы кольцом, и двое из нас оказывались прижатыми плотно к чуть не раскалённому радиатору. Вот это уже было похоже на сожжение на средневековом костре. Тут уж никто не выдерживал и откровенно стонал, а некоторые изливали свои мучения в непристойной ругани. Множество раз доходила и до меня очередь в этой истинной пытке. Однако, когда в очередной раз я охотно уступал следующему товарищу эту своеобразную грелку, я почувствовал, что боль в спине уменьшается и ещё через несколько «оборотов» по камере она оставила меня вовсе. Насколько же мне стало легче существовать! То тут я вспомнил анекдот про старого еврея и козла.

Несмотря на богатые возможности, открывшиеся нам с помощью щели под дверью, всем становилось «скучновато», и «здорово». Поэтому нам показалось совершенно своевременным, когда вновь загремел замок и явившийся надзиратель провозгласил:

— Выходи в баню.

Мы буквально выползли, шатаясь. Я пробыл в «теплушке» шесть часов. Нам чертовски повезло. Как я потом узнал, накануне из соседнего карантина вынесли компанию кубанских казаков, которые пробыли там три дня. Их выносили конвойные на носилках. Все они были совершенно лиловые, как задохнувшиеся на пожаре или висельники, может быть, они уже были мёртвые.

Баня мне показалась довольно приличной. Выложена изразцами, с рядом душей. Вещи наши забрали в вошебойку. Было холодно, особенно после карантина. Одежду ждали на холоде, долго.

Потом нас развели по камерам. Меня — в такую, где плечом к плечу, как на переполненной площадке трамвая, стояла толпа народа. Большинство было в пальто или в ватниках. Толпа гудела, как улей. Все разговаривали по парам или группами. У дверей стояла параша. Прочая мебель состояла из асфальтового пола, очень низкого потолка, четырёх засаленных стен и проходящей вдоль них вместо плинтуса прямой трубы центрального отопления. Два окна наполовину уходили в землю, наполовину были забиты щитами. Форточки при этом были настежь открыты. На улице был сильный декабрьский мороз, разумеется, и «наша горница с богом не спорилась». Особенно по полу гуляли ледяные струи. Заключённые объяснили мне, что они сами открывают форточки днём на четверть часа, так как спираль образуется невозможная.

Камера была рассчитана на 12 человек, но, ввиду переполненности тюрем, заключённых в ней оказалось около 30. Негде было не то, чтобы сесть, но все норовили захватить места около стен, чтобы хоть стоять-то, опираясь.