Путь теософа в стране Советов - [211]

Тогда все об этом говорили, все сомневались, поэтому я счёл это наименьшим из возможных грехов. Ну и хватит с него для правдоподобия.

— Хорошо. Ну, а как насчёт темпов коллективизации?

— Об этом мы не говорили.

— А об отношении советской власти к контрреволюционным партиям меньшевиков и эсеров?

— Нет, тоже не говорили.

Шульман начал повышать голос:

— Я вам советую не валять дурака! Помните, что от этого зависит ваша судьба. Запирательство служит доказательством соучастия.

— Если вам не нравятся мои ответы, я могу помолчать.

Но моё молчание устраивало его ещё меньше. Он принялся грозить и пугать меня пуще прежнего, стал выражаться нецензурно. Было как-то неловко, всё-таки он производил впечатление интеллигентного человека. Что касается выражений, то я их наслушался в исправдоме и на заводах предостаточно и потому они не производили на меня должного впечатления. Эта сцена продолжалась часа два. Наконец Шульман взорвался:

— Нет, это чёрт знает что! Я не могу больше разговаривать с этим негодяем!

Он схватил наган и изо всей силы трахнул им по столу. Зеркальное стекло разлетелось на куски, от центра удара по радиусам разошлись трещины. Он заметался по кабинету и выскочил в дверь, оставив револьвер на столе. Всё это напоминало мелодраму из любительского спектакля. «Карл Иваныч блины пёк, пёк, недопёк, рассердился и убёг» — вспомнилась мне детская песенка. «А наган-то, безусловно не заряжен, иначе он бы его не бросил».

— Как это тяжело, что в нашей системе есть отдельные несдержанные товарищи, которые позволяют себе так обращаться с арестованными. Ведь вы даже не обвиняемый, вы только подозреваемый, и я надеюсь, что искренними показаниями вы полностью снимете с себя подозрения. А между тем, они… Мне просто хочется извиниться перед вами за Шульмана. Он перерабатывает, утомлён, конечно, нервы, но всё же можно бы сдерживать себя! — Я забыл вам представиться. Следователь… (не упомнил его фамилию, ну скажем, Крутов). Ведь вы не будете, конечно, отрицать, что Сысоева осуждала партию за аресты меньшевиков и эсеров?

Но так как я продолжал настаивать, что не слышал от неё ничего подобного, Крутов перешёл к деловому тону допроса. Он интересовался мной лично, моими взглядами, моим мировоззрением и только по временам спрашивал, как бы невзначай:

— В этом вы согласны с Сысоевой?

Он прошёлся по моим знакомым и, видимо, остался недоволен моим явным нежеланием посадить кого-нибудь из них. Около часа продолжался допрос в кабинете Шульмана, после чего мы перешли в собственный кабинет Крутова. Он был куда поменьше и поплоше. Там мы беседовали ещё часа два. Льщу себя надеждой, что мне удалось никого не подвести под монастырь. В ходе допроса я убедился, что в ГПУ ничего не знали о моём отказе от военной службы. Иначе непременно разыграли бы этот сюжетец. Я вывел утешительное заключение, что не так уж они чётко работают и не так уж всё знают.

Крутов был суров, грозил, но не хамил. К трём часам ночи он явно выдохся, передал меня другому следователю, Качкину, и пошёл спать. Качкин, бесцветный худой блондин, принялся мне задавать те же самые вопросы, которые задавали и Шульман и Крутов, но как-то лениво, словно не надеясь получить на них новые ответы. Постепенно он иссякал и начинал ходить по кругу. Он или не помнил или не мог ничего изобрести. Вопросы всё меньше относились к делу: как я сдавал политграмоту, чему меня учили обществоведы и т. п. Мы наткнулись на Энгельса и на нём застряли:

— Читали вы его произведение «О браке, семье и школе»?

— Читал.

— А ваша жена читала?

— Кажется, нет.

— И вы допустили, чтобы молодая женщина вступила в брак, не будучи знакома с этим основополагающим сочинением классика марксизма? Как же вы исполняете свой долг по отношению к своей жене, судьбу которой вам вручило государство?

И он принялся читать мне нотацию.

— Гражданин следователь, у меня предложение: если вам не о чем меня спрашивать, то давайте подремлем немного. Никто не узнает.

Качкин покраснел, надулся и принялся строчить. Он строчил около часа, и я-таки малость вздремнул.

— Подпишите протокол.

— Дайте прочитать.

— Вы что, мне не верите? — Конечно, не верю. А разве вы мне верите? — Ну читайте, только поскорее.

Ему уже было невмоготу. Брезжил зимний рассвет. Допрос продолжался 10 часов. Я прочитал протокол. Чего там только не было! Сысоева изображалась как глава контрреволюционного заговора, она вела широкую агитацию, вовлекла меня в какую-то группу, чернила все мероприятия советской власти и т. д. — Вы имеете право исправить отдельные неточности.

— Здесь нечего исправлять, надо всё написать заново. Дайте мне бумагу, я напишу сам.

— Это совершенно лишнее. Насидитесь, подпишете.

Он вызвал конвойного, сказал:

— В карантин!

Конвойный повёл меня по бесконечным коридорам и лестницам. Больше вниз, чем вверх. Мне казалось, что мы должны бы давно выйти за пределы здания. Постепенно мы спустились в подвальный этаж. В полутёмном коридоре конвойный передал меня надзирателю. Последний отпер тяжёлую железную дверь, на которой стоял номер 3, впустил меня и опять запер. Я оказался в комнатушке размером 1,5 ×1,5 метра. Две трети её занимали дощатые нары. Никакого признака окна или хотя бы вентиляционной отдушины. Зато во всю стену, противоположную двери, занимал громадный радиатор. Кроме лампочки на высоком потолке в камере не было ни одного предмета. В общем она произвела на меня сносное впечатление.