Путь теософа в стране Советов - [208]

На второй день я принялся за Торкунова. Конечно, главу надо было написать совершено заново, но при этом ввернуть возможно больше выражений из оригинала, чтобы не обидеть старика, чтобы он чувствовал, что страдал не даром. Ведь есть у него самолюбие! Над этой неразрешимой задачей я мучился целый день. Какое слово из его рукописи я ни вставлял, получалось некстати и коряво. К тому же оказалось, что переносить голод, сидя на месте, гораздо труднее, чем на ходу. Напрасно я жевал чурек, сколько только мог, напрасно заливал его громадным количеством кипятка. На четвёртый день мои муки стали ужасны. Зато вечером повезло. Ехавший внизу толстый кацо целый день уплетал из своей бездонной корзины то цыплёнка табака, то яйца, то хлеб с маслом, то какие-то виноградные колбасы, то свежие фрукты. Вот он обнаружил у себя гнилую грушу, предложил её мне.

На третий день я строчил и чиркал, едва удерживая тошноту, до того мне опротивело это гнусное занятие. Хотя бы просто полежать! Но я закусывал губу и выжимал из себя строку за строкой. На станции вылезал и следил за базарными ценами. Цены на овощи всё дешевели и я берёг свои 10 копеек, чтобы истратить их наилучшим образом. Даже когда они после Орла полезли вверх, я решил, что это временно, и всё выжидал. Наконец, убедившись, что они дорожают безвозвратно, я купил на станции Черни за гривенник один огурец и это была моя единственная добыча в последний день.

С вокзала на Симонову слободу я шёл пешком. Но книга, полтора печатных листа и полтора же листа набросков, была сделана. Вскоре она вышла из печати.

Как я был счастлив, попав домой к моим дорогим. Ведь сыночку пошёл уже второй год. Он болтает вовсю. Называет все предметы, но всегда как-то по-своему. Так, например, пуговицу называет «капука», петлю — «дырл», по-видимому, от дырки. И так всё. Вечером он сидел на полу и складывал из колечек башню. Вдруг запел, приблизительно на мотив детской песенки, которую ему постоянно пела Галя — «Заинька, поскачи, миленький, поскачи», да как-то так складно: «Капука дырл, дырл, дырл, пука пука, дырл, дырл, дырл». Ну и смеялся же я.

Забавный он и уютный невероятно. К громадному моему сожалению я с ним мало бываю. Занят, занят, а особенно после отпуска на заводе накапливается столько дел, невпроворот.

Осенью 1932 года нам всё же пришлось приискать домработницу. Слишком много времени уходило у Гали на хозяйство, особенно на стояние в очередях за продуктами первой необходимости, так что ей почти не удавалось работать даже дома.

Первую девушку мы привезли из деревни с Валдая. Полагали, что деревенская простота нравов послужит гарантией от всяких городских соблазнов. К тому же в деревне она голодала и, казалось бы, должна была оценить сравнительно лёгкую работу и сытую жизнь.

Вначале она действительно была проста, трудолюбива и послушна. Но чрезвычайно скоро, на прогулках с Алёшей она усвоила полный курс «университета» морали московских домработниц. Через два месяца она заявила, что не может есть чёрный хлеб и потребовала покупать ей французские булки, выдавать спецодежду, а в 6 часов вечера бросала все дела в любой степени недоделания и шла гулять с подругами на бульвар или в кино, мотивируя тем, что:

— У нас пролетарская власть и рабочий день не может быть более восьми часов.

А дома у нас стали появляться какие-то совершенно незнакомые парни, нахальные и разудалые, зато её знакомые. Пришлось с ней расстаться.

Потом их за пять лет переменилось человек восемь. Две нас крупно обокрали, одна потихоньку поколачивала Алёньку, другая кормила его жёваным хлебом, следующая употребляла совершенно нецензурные выражения, а сынок их повторял. Это всё были молоденькие девчонки с периферии, которые мечтали сбежать из деревни и обосноваться в Москве, а в конце концов выйти здесь замуж. Работа в семье была для них скучна и не интересна, но зато был необходимый трамплин, чтобы прописаться в Москве и, сориентировавшись, пробиться на подходящую фабрику или, ещё лучше, в продуктовый магазин, выхлопотать себе общежитие и начать «весёлый» образ жизни в столице. Ни одна из них не оставалась у нас более месяца и не соглашалась поехать на дачу:

— Деревней мы и без вас сыты!

Но попалась нам и серьёзная девушка, Нюра. Она удовлетворяла всем кондициям и была в меру культурна, чтобы понимать и исполнять наши гигиенические и педагогические правила. При ней случилось чрезвычайное происшествие, для описания которого придётся мне сделать отступление.

В то время начальником ГПУ был Ягода. Человек холодный и жестокий, он был, очевидно, под стать Сталину, орудием для расправы с инакомыслящими и для укрепления его власти. Крупнейшими операциями, проводившимися в то время: ликвидацией кулачества и добиванием социалистов, он руководил образцово.

При нём была введена система повторных сроков, обрекавшая социалистов на пожизненную тюрьму и ссылку при начальном кратковременном приговоре 3–5 лет. При нём же, если не ошибаюсь, у политических заключённых были отняты те немногие преимущества перед уголовниками, которыми они пользовались при царском правительстве. Они были поставлены на ступеньку даже более низкую, чем воры, убийцы и насильники, как люди, якобы совершавшие тягчайшие преступления против Родины. Я мог «гордиться» тем обстоятельством, что женой Ягоды в то время стала моя одноклассница по школе Свентицкой, некогда угощавшая меня блинами во время голода, племянница Свердлова Ида Авербах.