Путь солдата - [24]

Немного отдохнув, я решил написать письмо домой. За эти дни мне "на собственной шкуре" довелось убедиться в разнице фронтовой обстановки для полка артиллерии Резерва Главного Командования, в каком я был в 1941 году, и для артиллерийского полка стрелковой дивизии, в которую попал сейчас. Тогда мы имели слабую связь со стрелковыми подразделениями, находились дальше от передовой. Здесь все было жестче, обнаженней, опаснее. Только за прошедшие дни меня могло много раз убить или ранить. Если бы я попал в такую обстановку сразу, в первые месяцы войны, мне, конечно, было бы очень тяжело. Мой опыт, пусть небольшой, помогал справиться с новыми испытаниями.

Коптилка из консервной банки и ружейного масла едва освещала не очень ровные строчки письма, выходившие из-под карандаша. Огонек ее нервно вздрагивал, когда где-то неподалеку рвались, сотрясая блиндаж, тяжелые снаряды, методически посылаемые друг за другом немецкой артиллерией. При взрывах из щелей наката сыпалась земля и капала вода, сочившаяся из набросанной сверху мокрой земли.

"Пишу вам письмо, сидя в крепком, сухом и уютном блиндаже. Ночь. Немцы успокоились. В сводках за первые числа мая о нашем участке сообщалось: "Идут бои местного значения". Сегодня уже тише. За меня не беспокойтесь. Сообщите Леве мой адрес. Долго ли мы здесь пробудем – не знаю…"

Действительно, тогда не знал, что пробуду на Северо-Западном фронте триста дней – почти год! Каждый из них был иным, но всегда трудным. Нашу дивизию, входящую в состав 11-й армии, много раз отводили в тыл для пополнения. А потом каждый раз снова кидали на передовую, нередко на наши старые места. Это было тяжелым психологическим испытанием: опять вступать в бой там, откуда едва вернулся живым. Поневоле думалось – а как будет в сей раз?

Условия боевых действий на Северо-Западном фронте были предельно суровыми. Бесчисленные болота, – а их названиями пестрела карта: Сучан, Гажий мох, Прорва и многие другие, – не позволяли построить ни настоящего окопа, ни крепкого блиндажа. Наземные укрытия в виде невысоких двойных стенок из кольев, с набросанной между ними болотной жижей вперемежку с мохом, не спасали от обстрела. Майские ливни, шедшие почти непрерывно, пропитали влагой даже возвышенные места. Почти во всех окопах и блиндажах приходилось стелить пол из кольев, под ним все время держалась вода, ее надо было постоянно отчерпывать. Ночью, если в блиндаже требовался свет, чаще всего жгли немецкий телефонный провод. Он очень чадил, и утром долго откашливались и отплевывали противную черную слизь. Помню, начальник штаба, сменивший Саксина – капитан Тириков, бывший учитель из Сибири, забравшись как-то в наш прокопченный блиндаж после основательной "прочистки" легких и носоглотки, пошутил:

– Вот имел до войны корову, хлев ей построил – светлый, высокий, чистил его каждый день. Приеду после войны, построю вот такой блиндаж и скажу: живи, милая, я жил!

За все лето 1942 года мы ни разу не мылись, и у нас завелись вши. Теперь я сам почувствовал, что это такое… Правда, к осени в тылу дивизии построили бани, и с вшами мы справились. Однако во время затяжных боев они опять начинали появляться, приходилось снова прожаривать одежду.

Осень сменила зима с сильными морозами. Но и морозы не сковали часть болот. Зная, что мы располагаемся в лесу, а не в болоте, немцы вели сильный минометно-артиллерийский обстрел лесных островков, перешейков и настилов, проходящих прямо по болотам. Огонь не был прицельным, но из-за нашей скученности на более сухих участках причинял нам большой урон.

Позднее мы научились делать укрытия в два и три наката и чувствовали себя в них в достаточной безопасности. И тем не менее, каждый раз, когда над блиндажом или где-то невдалеке друг за другом, словно пронзая сердце зловещим свистом, проносились мины или снаряды, оно тревожно вздрагивало и сжималось… При каждом разрыве блиндаж вздрагивал, как живой, с наката и стенок сыпалась земля. Минует ли следующий? Сколько вынесли за эти нескончаемые десять месяцев почти непрерывных боев сердца солдатские: ведь многие дни и ночи обстрел шел не переставая!…

На Северо-Западном фронте, кроме, может быть, самых первых дней, я уже не пытался запомнить подробности боевой обстановки. Война перестала для меня быть чем-то необычным, превратилась в повседневное дело, вернее – в какую-то очень тяжелую, смертельно опасную, но обязательную работу. И все-таки в память навсегда врезались те гиблые места, где мы многими месяцами находились в активной обороне, знали почти каждое дерево и каждую заметную кочку на болоте. В моей памяти всплывают также отдельные, более всего запомнившиеся события, боевые эпизоды и образы моих дорогих фронтовых товарищей. Многие из них пали смертью храбрых в лесах и болотах северо-запада.

К концу мая 1942 года наша дивизия отбила деревню Большие Дубовицы и вышла на болото Сучан. Я уверен, что каждый, кто служил в 55-й дивизии в то время, помнит это проклятое болото, трудно проходимое и летом и зимой[10], растянувшееся на два десятка километров. За ним начинался лес, по передней кромке которого шла вражеская передовая. Наша – проходила по болоту. Лесные островки и перешейки, заполнившие часть Сучана, были немногочисленны. Мне запомнились их условные названия: Роща-Круглая, Огурец, Лапоть и другие. Одни находились у нас, другие – у врага, иные делились пополам. Между ними и к передовой прокладывались настилы из жердей, веток, а то и целых бревен. Болото было заминировано как с нашей, так и с немецкой стороны. Три стрелковых и артиллерийский полки дивизии все лето и осень 1942 года вели на Сучане ожесточенные наступательно-оборонительные бои. Нашей дивизии противостояла отборная фашистская дивизия "Мертвая голова". Ее не случайно бросили сюда: за Сучаном шли дороги, по которым осуществлялся подвоз боеприпасов и продовольствия к 16-й немецкой армии. "Рамушевский коридор" был горлом полуокруженного фашистского зверя. Навстречу нам рвались части 1-й ударной армии Северо-Западного фронта – мы часто слышали впереди далекую канонаду.