Путь отцов - [9]

Любовь к Богу как первоисточная сила своими подземными родниками питает веру, и человек доходит до конца пути.

«Сказываю тебе, — говорит Макарий Великий, — что видел я людей, имевших все дарования и соделавшихся причастниками Духа, и не достигнув совершенной любви, они падали… кто достиг любви, связан и упоен ею, тот погружен и отведен пленником в иной мир…» (Д. 1 234–235).

Эта сила любви к Богу горела у святых не один час, а долгие годы жизни.

«Память Иисусова растворится с дыханием твоим», — говорит св. Иоанн Лествичник (Д 5–365), и в этих словах прежде всего указание не на непрестанность молитвы, а на непрестанность любви, из которой, как из источника, вытекает непрестанность молитвы. Эта любовь жила в святых не из расчета наград или воздаяния в будущей жизни, а сама по себе, в своем настоящем, которое было у них началом вечности в Боге.

«Возлюби Его.., — говорит св. Исаак Сирин, — и не за то, что даст Он тебе в будущем, но за то, что получили мы в настоящем…» (Д II — 758). «Кто делает добро ради воздаяния, тот скоро изменяется» (он же, Д II — 747). «Причиной несовершенства Христова ваш (знакомый), — пишет в одном письме от. Амвросий Оптинский, — считает обещание Господом награды за исполнение Его заповедей. Но награда эта не есть какая–либо плата. Например, вырыл мужик яму и получил рубль. Нет. У Господа само исполнение заповедей служит для человека наградой, потому что оно согласно с его совестию; отчего водворяется в душе человека мир с Богом, с ближними и самим собой. Потому такой человек всегда бывает покоен. Вот ему и здешняя награда, которая перейдет с ним и в вечность» (АМ — 205). «Мы… совершаем добрые дела не ради воздаяния, но для сохранения данной нам чистоты» (св. Марк–подвижник, Д I — 540). Награда любви — в самой любви, или, как сказал св. Иоанн Златоуст, «возлюби Христа… в этом великая награда, в этом царство и радость, наслаждение и слава, и честь» (ЖМП — 1957, №4). Но истинная любовь к Богу не только не выходит из своего смирения, но и не замечает себя.

«Видел я некоего, — пишет бл. Диадох, — который все печалился и плакал, что не любит Бога, как бы желал, тогда как так любил Его, что непрестанно носил в душе своей пламенное желание, чтобы один Бог славился в нем, сам же он (чтобы) был как ничто. Таковый не ведает, что такое он есть… Ибо в великом вожделении смирения он не понимает своего достоинства…» (Д III, 13).

Апостольская любовь не замечает своего смирения, а смирение ни в чем не видит своей любви. Человек во всем себя забывает, помня всегда только одну Христову любовь. Века святых донесли до нас первохристианскую душу.

Впрочем, не только у св. Отцов, но и у всякого человека, искренне полюбившего Бога, рождаются какие–то особые, не наши, слова любви, и это важно знать, как указание на возможность следования путем Отцов. Есть одно замечательное письмо Достоевского от 1854 года, т. е. еще за четверть века до «Братьев Карамазовых», написанное, очевидно, в тот период, когда он, в какой–то своей малой мере, но подобно человеку из рассказа бл. Диадоха, тоже «плакал, что не любит Бога».

«Я скажу вам про себя, — пишет он, — что я дитя века, дитя неверия и сомнения, до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; и в такие–то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того: если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф. Д. 176).

Какой трепет сердца в этих словах, заглушающий недопустимость формулировки. Недаром Достоевский всю жизнь плакал о грехах и своих и всего человечества, и недаром Оптинские старцы называли его кающимся.

Чем сильнее покаяние — основа смирения — тем сильнее в душе любовь, и чем сильнее любовь — тем все безмернее смирение святых.

Покаяние не есть единичный акт, а постоянное дело жизни.

«Если диавол не перестанет бороться с нами, то и покаяние не должно быть никогда упраздняемо. Если мы и до смерти будем подвизаться в покаянии, то и таким образом не исполним должного, ибо ничего достойного Царствия Небесного не сделали» (св. Марк–подвижник, Д I, 500 ).

«Будем исполнять должное по силам нашим, и великая сила Господа нашего Иисуса Христа поможет смирению нашему. Он ведает, что человек окаянен, и потому даровал ему покаяние на все время земной жизни его. И действует на нас могущественное и спасительное покаяние до последнего издыхания нашего» (преп. авва Исаия, От. 239).

Непрекращаемость покаяния святых нам непонятна, и даже мы готовы заподозрить их в лицемерии: как может быть именно у них непрекращаемость покаяния?

«Покаяние есть, с исполненною сокрушенною молитвою, неослабное прошение об оставлении прошедшего и болезнование о хранении будущего» (св. Исаак Сирин, Д V, 398). «Покаяние есть вторая благодать» (он же). Любящий никогда не перестает ощущать горечь от огорчения в прошлом Любимого. Любящий всегда в тревоге, в «болезновании» о том, чтобы в будущем этого не повторить. Для него это чувство не отвлеченное «воспоминание» о прошлом, а реальность настоящего и тем самым «хранение будущего» — живое творческое чувство, созидающее его истинное отношение к Богу: «вторая благодать».