Путь на Индигирку - [5]

— А тебе что? — без всякой почтительности к капитану огрызнулся Федор.

Андерсен не принял за обиду возглас парня, сказал:

— Покажи себя, Федя, а потом поговорим.

— Пусть прежде боцман сладит, — резанул парень.

На елани лежало несколько, видимо, нарочно оставленных мешков. Луконин подошел к ним, сказал:

— Кто навалит?

Два добровольца подскочили, подняли мешок, бесцеремонно бросили на сильное, не дрогнувшее плечо боцмана, подняли второй — и не смогли высоко забросить, попросили помощи. Вчетвером водрузили на Луконина второй мешок. Сильное тело боцмана напряглось, под тяжестью двух мешков — сто шестьдесят килограммов! — стало стройнее, красивее. Уперев локоть в бок, придерживая им мешки, он легко пошел в глубину трюма и так же легко перевалил оба мешка с плеча на верх штабеля.

Ребята зашумели, кто-то хлопнул вернувшегося от штабеля Луконина по плечу с такой силой, что меня бы так — наверное, споткнулся, а он и не двинулся, и ладонь товарища отскочила, как от дубовой доски.

Кто-то потянул меня за рукав, я оглянулся. Позади стоял Данилов.

— Зачем нада два таскать? — спросил Данилов и посмотрел на меня, напряженно вытянув шею. С наивным любопытством в глазах ждал ответа.

— На спор, — сказал я.

— Зачем нада на спор? Можно один таскать, он два таскал. Зачем два таскал?

— Спорят, кто сильнее, — сказал я и отвел Данилова в сторону, чтобы никто не слышал вопросов парня, чего доброго, еще подняли бы на смех. — Сейчас Федор понесет два мешка, чтобы не уступить Луконину. Понял?

— Да, понял, — Данилов часто закивал. — Теперь понял, — сказал он и благодарно взглянул на меня, опять подошел к мешкам, встал за спинами грузчиков и стал следить за происходящим.

Федор молча подставил острое плечо под мешок: выпрямился, и синие глаза его, казалось, стали еще синее. Андерсен помог навалить на парня второй мешок.

— Третий! — с натугой сказал Федор.

— Хватит, — повелительно сказал Андерсен, — грыжу захотел?

— Третий! — упрямо сказал Федор.

— Иди! — Андерсен легонько хлопнул его по плечу. — Не будем мы тебя калечить.

Подняли было третий мешок, но Андерсен помешал. Спорить с ним не стали, бросили мешок на елань.

— Иди, иди, — добродушно сказал кто-то сбоку, — капитан правильно говорит.

Федор понес мешки к штабелю.

Данилов выбрался из-за спин грузчиков, сказал, глядя на Луконина:

— Ладна, давай буду два таскать…

Под смех грузчиков, ему навалили два мешка, он согнулся под ними и, быстро переступая короткими сильными ногами в ичигах, заспешил в глубину трюма и почти одновременно с Федором перевалил мешки со спины на штабель.

Сверху раздался крик:

— Принимай!

Над трюмом повис загруженный доверху строп.

Федор, возвращаясь от штабеля, сказал:

— Мы еще с тобой потягаемся, боцман.

— Ладно, потягаемся, — спокойно сказал Луконин. — Навались, братва, каждый час дорог.

Не знаю, что произошло в душах этих людей, работа пошла бравее, как непривычно для меня сказал кто-то из них, с какою-то удалью, с веселыми возгласами, с беготней под мешками, будто полегчали мешки.

Мы, «интеллигенция», вернулись к своему люку, и нам тоже показалось, что мешки стали легче. Привыкли, что ли? А может, есть в человеке сокровенные запасы энергии, которые открываются лишь в какие-то особые минуты бытия?

Во время следующего перекура я долго украдкой разглядывал Луконина. Пожалуй, понятнее других был мне этот спокойный простой человек. Неподалеку от него сидел на мешках Данилов и улыбался, поблескивая белыми зубами, оглядывая лица товарищей.

Разгрузка закончилась ночью, на вторые сутки после шторма. Светил меж черных ленивых туч обломок луны. Масляно поблескивало в желтом лунном свете море. Потеплевший ветерок овевал лицо, будто пароходы стояли где-нибудь на Черноморье. Повернешь голову и увидишь колонны кипарисов и огни южного портового города. Изменчива, удивительна Арктика!

В темноте «Шквал» развез нас по речным пароходам. Кирющенко сам распорядился, кого из пассажиров на какой пароход. Были у него на этот счет какие-то свои соображения. Меня он направил на «Индигирку» — тот пароход, что оставался в шторм на морском рейде. Когда «Шквал» проходил мимо пароходов, чтобы высадить нас, я прочел над колесом одного из них в свете бортовых огней название: «Память двадцатого августа». Принялся перебирать в мыслях торжественные даты и никак не мог понять, с чем связано название. Решил, что просто не знаю каких-то важных событий.

Я остановился на баке — носовой палубе «Индигирки» и тоскливо вглядывался в ночь, ловил меркнущие огни «Моссовета», уходившего на Чукотку.

Мимо меня в сумраке пробежала Маша, приметная своей легкой стремительной походкой и худенькой фигуркой. Узнав меня в темноте, она вернулась.

— Ты зачем у нас, капитан? — спросила она, близко подходя и заглядывая мне в лицо.

— С вами остаюсь, — сказал я. Мне было не до шуток, и я смотрел на нее сумрачно и строго.

— С нами? Такой… пригожий? — В голосе ее послышалось искреннее удивление.

— Маша, откуда ты? — спросил я.

— Я? — Маша на мгновение задумалась, наверное, стараясь понять, почему я спрашиваю ее об этом. — Из тайги, — сказала она. — Помогаю Дусе на камбузе. Зачем тебе?