Путь на Индигирку - [3]

Открылась дверь, вошел Кирющенко. Мой собеседник замолчал и нахмурился.

— А я-то думал, тут город… — сказал я, не обращая ни малейшего внимания на появление своего начальства.

Кирющенко окинул нас, мирно расположившихся в покойных креслах, неприязненным взглядом и, обращаясь ко мне, сказал:

— Город! Не туда приехал, может, и будет здесь когда-нибудь, лет через десяток, город, если найдем что-нибудь в земле… — И, видно, объясняя свою резкость, добавил: — Говорят, ты, пока плыли сюда, только и делал, что разгуливал по палубе в своем отутюженном виде. Арктикой любовался и самим собой. А Рябов отстоял несколько вахт в кочегарке.

Рябов, скромный человек в очках, с откинутыми со лба длинными прядями волос, был назначен редактором политотдельской газеты, в которой мне предстояло работать литсотрудником. Замечание Кирющенко вогнало меня в краску, возражать было нечего, самим собой я любовался, пожалуй, даже больше, чем Арктикой.

— Вот что, — решительно проговорил Кирющенко, — в креслах сидеть некогда, возьмись-ка за организацию бригады грузчиков. Геологов позови, целая экспедиция приехала, они уже на «Шквале». Андерсен прав, без грузов можем остаться… «Индигирка» и верно рядом стоит, — сказал Кирющенко и уперся в Васильева своим холодным, немигающим взглядом.

Васильев опустил глаза и ничего не ответил. Шея у жесткого ворота кителя налилась крутым румянцем.

Мне хотелось подождать, послушать, что они еще будут говорить об «Индигирке», но Кирющенко напустился на меня:

— Шел бы, пока Андерсен у борта. Отвалит на рейд на якоря, и не доберешься до него.

Я отправился на «Шквал».

К середине дня вокруг «Моссовета» мерно покачивался на стихшей волне весь индигирский флот: вдобавок к «Индигирке», что самовольно осталась на морском рейде, несколько колесных пароходов, плоскодонные речные баржи и даже одна пятисоттонная морская с глубокой осадкой. Целый плавучий город!

Моя бригада из геологов и бухгалтеров перебралась на палубу одной из речных барж. Мы столпились неподалеку от трюмного люка, наблюдая, как баржевые швартуются к высокому борту «Моссовета». Работали они быстро, споро, и лишь один среди них, крепкий коренастый якут с развалистой походкой, выделялся своей неопытностью. То он хватался за крученый, неподатливый, в руку толщиной, канат не там, где надо, то мешался под ногами и его незлобиво отталкивали, чтобы быстрее накинуть канат на кнехты и задержать баржу у борта морского парохода. Матрос-якут покорно отходил в сторону и сейчас же опять бросался на помощь товарищам. Если успевал сделать то, что делали остальные, его никто не замечал, но стоило ему замешкаться, как опять его оттесняли и какое-то время он стоял в стороне, выбирая момент, чтобы прийти на помощь товарищам.

— Упорный малый, — с усмешкой сказал кто-то из моей бригады.

Поодаль от нас, сунув руки в карманы ладно сшитой телогреечки, зябко вобрав голову в плечи, стояла женщина в легкой юбке и сапожках и тоже следила за неопытным матросом. Спутавшиеся волосы ее выбивались из-под платка, я не сразу признал в ней ту, что утром кричала мне с палубы речного парохода.

— Данилов! — позвала она, когда матрос-якут оказался еще раз оттесненным.

Он отмахнулся от нее, бросился помогать собирать в бухту лишек каната, и опять его кто-то из матросов опередил.

— Да поди ж ты сюда! — раздраженно прикрикнула она и сказала что-то по-якутски.

Данилов подошел, она быстро заговорила на своем языке. Он односложно отвечал. Отходя от нее, сказал с акцентом, неправильно произнося слова:

— Нада работать… Матрос хочу… Нада…

Он снова засуетился, больше мешая своим товарищам, чем помогая им.

Озорное чувство заставило меня приблизиться к девушке в стеганке и, никак не называя ее, сказать:

— Ну вот я и пришел…

Она отчужденно, не узнавая, взглянула на меня. И тотчас блеснула улыбка, она засмеялась, запрокидывая голову.

— Капита-ан… — протянула она, переставая смеяться, наверное, восклицанием этим давая понять, что узнала меня, и опять звонко расхохоталась.

К нам подошел один из матросов, высокий, гибкий, как тростинка, с холодными синими глазами, в прожженном, с рваными полями, брезентовом плаще, подвязанном обрывком веревки.

— Чего, Маша, он привязался к тебе? — спросил парень, будто и не замечая меня, но потеснив неожиданно сильным плечом.

— Так!.. — сказала Маша и отвернулась.

— Растекалась!.. — угрожающе воскликнул парень.

— А тебе какое дело? — зло сказала Маша. Улыбка сбежала с ее лица, взгляд стал острым, неприятным.

— Иди в рубку к Наталье, ветер холодный, — настойчиво произнес парень.

— Что ты смотреть за мной вздумал? — сказала Маша. — Тебе-то что, с кем я разговоры веду?

— А ничего, — огрызнулся парень. — Гляди, Наталье скажу…

Маша круто повернулась спиной к нему, поправила платок и вытащила из кармана телогрейки тетрадь и карандаш — принадлежности, как я успел узнать, учетчика грузов, тальмана.

Из шкиперской рубки вышла девушка, тоже смуглолицая якутка, в малиновых лыжных брючках, туфельках и не по росту большой мужской стеганке, свисавшей с плеч, с длинными рукавами, в которых тонули ее руки. На волосах, аккуратно подобранных сзади и лежавших волной на вороте стеганки, кокетливо, слегка набекрень, сидела меховая шапочка. Совсем не здешний городской вид; если бы не мужская стеганка. Чья одежка? По размерам, наверное, этого парня. Вот оно что…