Путь к вершинам, или Джулиус - [25]

Джулиус поднял с земли камешек и легонько запустил им в окно прачки Нанетты. Через минуту-другую она открыла ставни, зевая и потягиваясь.

– У тебя кто-то есть? – спросил он.

– Нет, малыш, – протянула она. – А ты что тут делаешь? Почему еще не в постели?

– У меня был замечательный день! – похвастался Джулиус. – Я продал шесть мулов на рынке. Украл их у старика-торговца. А еще ребят напоил.

Нанетта рассмеялась, сверкая белоснежными зубами:

– Ну заходи, расскажешь все Нанетте.

Джулиус одним прыжком вскочил на подоконник и мягко спрыгнул на пол. Нанетта собиралась спать – постель разложена, под стенным распятием горит свеча. Позевывая, хозяйка опустилась в кресло, а Джулиус уселся ей на колени. Она открыла банку с цукатами и засунула один себе в рот.

– Все только благодаря мне получилось, – похвастался Джулиус, важно надув щеки. – Эти все перепугались до чертиков. Попрятались под деревьями, а я засел в канаве и ждал, пока торговец подъедет поближе. Потом сказал: «Здорово, старый дуралей» – и запустил камнем ему промеж глаз. Он свалился, будто индюк подстреленный. Мы вскочили на мулов и погнали что есть мочи, а на вершине холма все попадали, кроме меня. Пить хотелось до жути, вот все и напились вдрызг. Притом я выпил вдвое больше их, а мне хоть бы хны.

– Экий ты хвастунишка, – поддразнила его Нанетта.

– Да не сойти мне с места, коли я вру! – поклялся Джулиус, обратив взгляд к небу. – Ну так вот, я сам отвел мулов на рынок, выхватил у продавца на торгах молоток и продал мулов по десять луидоров каждого. Все просто рты поразевали. Потом мне все это надоело, я пошел еще выпил, курнул гашиша и отправился к танцовщицам.

Нанетта рассмеялась, не поверив ни единому слову, и взяла еще конфету.

– Ты – парнишка славный, конечно, но тебе спать пора! – сказала она. – Что скажет месье раввин, если найдет тебя здесь?

Джулиус нетерпеливо поерзал.

– Моше Мецгер спит давно, – возразил он. – Никто за мной не придет.

Он устроился поудобнее и положил голову на плечо Нанетте. Такая мягкая, и пахнет от нее приятно!

– Позволь мне остаться, – жалобно протянул он.

Нанетта фыркнула и оттолкнула его руки.

– Нет, малыш, ступай-ка домой.

– Ну пожалуйста, прошу тебя, Нанетта, как в прошлый раз, помнишь?

– Ох, приставучий ты мальчишка.

– Вовсе нет, я мужчина, мне уже пятнадцать.

Он крепко обхватил ее руками и зарылся лицом в теплую грудь. Нанетта нежно поглаживала его по спине, по узким бедрам, крепким ногам.

– Вот негодник, – прошептала она.

Джулиус слегка прикусил ей мочку уха, шепча всякий вздор, потерся щекой о ее щеку, потянул ее за руки, нетерпеливо скуля, как избалованный, нетерпеливый щенок.

– Ну пожалуйста, Нанетта.

– Ладно, идем.

Она задула свечу и закрыла ставни.

Джулиус взрослел. В свои шестнадцать он уже был ростом с Моше Мецгера, брился каждое утро, курил сигареты без счета и считал себя молодцом. Раввин видел, что ученик с каждым днем отдаляется от него все сильнее: этот паренек никогда не будет служить в храме, он рожден для того, чтобы познать жизнь во всей ее полноте, добиваться своего, стремиться к успеху, жить в мире людей.

Джулиус сидел в библиотеке, положив ногу на ногу, и улыбался. Он больше не притворялся, что читает книгу, выражение его лица говорило: «Я знаю все и даже больше, а с вами только теряю время». Раввин глядел на его нос с горбинкой, тонкие губы, черные глаза на бледном лице и думал: «К чему он стремится? Куда идет? Как распорядится своей судьбой?» Иногда он спрашивал Джулиуса о его планах:

– Что ты решил? По-прежнему хочешь служить Богу?

Но Джулиус только хмурился и покусывал ногти.

– Мне всего шестнадцать – решу еще.

Однако, глядя на него в храме, такого молчаливого, застывшего в благоговейной позе, с отрешенным лицом, раввин вновь озадаченно поглаживал бороду. Быть может, вот он – истинный Джулиус, а высокомерие и непокорность – лишь свойства юного возраста? Что, если и хитроумие, и дерзость – часть взросления и на смену им со временем придут мудрость и готовность отказаться от всего мирского ради служения в храме? А если посмотреть на Джулиуса за молитвой, так и подумаешь, что этот прилежный юноша с книгой, кротко повторяющий слова еврейской молитвы, в странном исступлении покачиваясь из стороны в сторону, не мыслит для себя иного предназначения, кроме как стать раввином, и, находясь в стенах, дарующих покой и смирение, не испытывает ничего иного, кроме благоговения, и для него не существует других образов, кроме железных дверец, золотого семисвечия и раввина, читающего «Кадиш».

«Вот он, настоящий Джулиус», – говорил себе Моше Мецгер и с жаром взывал к Богу, прося его позаботиться об этом отроке, хранить его и защищать, а после окончания службы на закате он смотрел на юношу, сидящего за столом с книгами, на то, как увлеченно и сосредоточенно тот читает, и повторял: «И это настоящий Джулиус».

Но позже, много позже, когда наступала темнота и на небе всходила луна – место у стола с разбросанными на нем книгами пустело, а через распахнутое окно в тихую комнату вплывали ароматы мха и эвкалипта. Раввин спал в своей узкой постели сном богоизбранных людей, не зная ни о пустой комнате, ни о раскрытом окне, ни во сне, ни наяву не ведая о том, что Джулиус, его Джулиус, только что влез на подоконник и спрыгнул вниз. Не знал он ни о стремительном беге по темной улочке, ни о том, как летит в окно камушек, сквозь щели в ставнях пробивается свет свечи, прачка Нанетта лениво подходит к окну, отодвигает щеколду и на мгновение замирает с поднятой рукой – черный загадочный силуэт на фоне неба. Не узнал бы раввин своего Джулиуса и в том юноше, который где-то там, в ночи, забывал обо всем на свете: о храме, о деньгах, о мечтах – и обретал свой заветный город в этой неистовой близости, в этом взлете и падении, мгновении триумфа, что и не триумф вовсе, а поражение – горькое и сокрушительное.