Путь к себе - [24]

Первой на помошь бросилась Тамарочка. Самая маленькая. Самая слабенькая. Бесконечно любящая. Вцепившись в платье начальницы, она тоненько закричала:

— Не смей бить Ксаночку!.. — и сама стала молотить кулачками толстый начальственный зад.

Вслед за Тамарочкой влетели ребята, тетя Маня и тетя Лиза. Вид их был так грозен, что Дора и Вениамин стали отступать перед молча двигающейся на них стеной. Однако, когда в дверях появилась Анна Ивановна с незнакомыми людьми, Дора вновь обрела начальственный апломб и пророкотала:

— Почему здесь посторонние?

Но «посторонние» прибыли по письму сотрудников детдома и уже успели немало увидеть, стоя в дверях общежития старших девочек.

Учитель географии

Я влюбилась. С первого взгляда. Как только ОН появился. А случилось это так.

Шел урок русского языка. Я в пальто у окна. Оно покрыто толстым ледяным панцирем и лишь в середке оттаянное моим дыханием окошечко. Сельская улица перед школой пустынна, только пляшут февральские снежинки.

«Кому нужны эти склонения, когда война, когда беда», — думаю я и уже невольно отмечаю, что оба эти слова первого склонения.

А в классе холодрыга страшенная, говорят, почти не осталось дров. Те, кто пришел пораньше, жмутся к чуть теплой печке, но мне там места уже не досталось, — сама виновата: явилась чуть не перед звонком, вот и сиди теперь на самом продуве. «К первому склонению относятся имена существительные с окончанием на а, я, например…», — зубрилка Леночка повторяет задание.

Звонок уже давно прозвенел, но учительницы Лидии Степановны все нет, как всегда опаздывает. Наконец, она вошла, вернее, вползла в класс. Закутанная поверх пальто то ли в старое одеяло, то ли в полностью утративший первоначальный облик платок, копной угнездилась за учительским столом, едва слышно проскрипела:

— Дежурный, кто отсутствует?.. — урок покатился по привычным рельсам.

* * *

У каждой школы, как у каждого человека, есть свое неповторимое лицо. Первые школьные годы в моей счастливой довоенной жизни, ДО ТОГО, что случилось потом, проходили в школе дня детей высокопоставленных лиц и известных деятелей искусства — «отпрысков» свозили сюда со всей Москвы. В этой — образцово-показательной — я училась у заслуженной учительницы, которая сама служила образцом для других учителей, прилежно посещавших ее уроки. Учительница не говорила, а вещала, остальные учителя благоговейно ей внимали, а обучаемые первоклашки из кожи вон лезли, чтобы быть достойными этого педагогического спектакля. И только я нарушала гармонию. Мои тетрадки, сплошь в кляксах, испещренные красным учительским карандашом, были усыпаны «плохо» или «очень плохо», — тогда существовала такая шкала оценок.

С какой тоской отправлялась я по утрам в эту школу и с какой радостью выбегала из нее. Но как только оказывалась за пределами, словно поворачивался в душе волшебный выключатель, который тушил одну и зажигал другую лампочку. И в ее свете минувший школьный день совершенно преображался: те самые девчонки, которые презрительно фыркали мне вслед «дура», «плохишница», теперь наперебой предлагали дружить, а страдальческая гримаса взиравшей на меня учительницы заменялась ласковой улыбкой.

А я сама, нет, теперь на уроке от страха, что меня вызовут, не сжималась в комок, а гордо, выше всех тянула руку и без запинки выпаливала ответы на все задаваемые образцовой учительницей вопросы, вызывая восторг прочих учителей. Когда я подходила к дому, картины, рожденные воображением, уже полностью вытесняли реальные и потому на вопрос, что мне сегодня поставили, я с чистой совестью отвечала: «отлично» — если было «очень плохо» или «хорошо», если в тетрадке или в дневнике стояло просто «плохо».

Увы! Воздушные замки непрочны! В один далеко не прекрасный день терпенье заслуженной учительницы иссякло, и в моем дневнике появилось грозное обращение к родителям, предписывающее оным немедленно явиться в школу, которую их дочь настолько позорит, что того и гляди низведет из числа образцовых в самые обыкновенные.

Грустная пришла я в тот день домой, такая грустная, что это заметал даже не очень-то замечающий меня брат Адька. Узнав, в чем дело, он вместо того, чтобы посочувствовать, стал с видом доморощенного Шерлока Холмса изучать мои каракули.

— Это у тебя потому кляксы, — наконец, изрек он, — что ты непроливашку (так называли чернильницы) переполняешь, а если чернил на донышке, ни одной кляксы не будет.

«На донышке», действительно, дало положительный эффект: целый лист исписала я под присмотром Адьки — и хоть бы что. Но, главное, выяснилось, что если буквы не просто писать, а как бы рисовать и при этом думать, какие они красивые, как посоветовал Адька, то они не кривятся, не разбредаются в разные стороны, а чинно и гордо шествуют друг за другом по строке. Выводить такие буквы даже доставляло удовольствие, и я заново переписала полтетрадки.

Адриан тем временем накатал записку, где сообщал, что родители находятся в командировке (наглая ложь!), но что им лично меры приняты. И подписал Адриан Розанов, а в скобках — «старший брат».

Вручать записку надо было одновременно с переписанной тетрадкой, что я в точности, хотя и не без трепета, выполнила (особенно меня смущало это нахальное «лично»). Как ни странно, затея удалась полностью. На записку учительница отреагировала положительным кивком, а в тетрадке впервые появились «хор.» и даже одно «отл.». Воодушевленная успехом, я постепенно разжалась и перестала быть позором образцово-показательной.