Пустырь, Лизавета - [4]

Хозяйка тоже помолилась, но не так долго и усердно, после чего обернулась к нам и сказала:

- Ну, сидите все? Спать надобно.

Мы подхватили рюкзаки, расположили их в изголовьях и, эдак по-барски, вытянувшись во весь рост, разлеглись на голых досках.

Поначалу было неудобно - доски словно выпирали отовсюду, однако понемногу я начал придремывать.

Но даже сквозь сомкнутые веки мне все равно чудился свет лампады, колеблющийся, возбуждающий, неверный, и все в этом свете неожиданно представилось мне зыбким и ничтожным: и то, что осталось позади, и то, что было рядом, и то, что еще будет, когда-нибудь, а может, и вовсе не ничтожное, но зыбкое все равно, зыбкое, как почва на глинистом пустыре, когда при каждом неловком шаге разъезжаются ноги, и тут меня окончательно сморил сон.

Я очнулся среди ночи. Который час, я не знал (часы умудрился обронить в лесу и так и не нашел), хотя чувствовал, что утро еще не скоро.

С минуту, вероятно, я лежал, соображая, где нахожусь и как сюда попал.

Меня удивило, что вокруг нет полного мрака, но бегут по стенам, по моему лицу неясные световые блики - это раздражало, мучило, внося сумятицу в ход мыслей, и без того разъединенных сном.

Я привстал, протирая слипшиеся глаза, и тогда увидел все: и длинную комнату с лавками вдоль стен, и стол, и печь, и икону с коптящей лампадой.

И еще я заметил такое, что не касалось меня вовсе, но отчего горло вдруг сжало спазмой и сердце зайцем запрыгало в груди.

Там, под иконой, на жесткой лавке, лежал, безмятежно похрапывая, Михаил, а перед ним, в одной ночной сорочке, прямая, отрешенная, возвышалась безумная Лизавета, и на лице ее, напоминавшем сейчас маску еще больше, чем прежде, застыла странная, диковатая улыбка, полная вместе с тем неизъяснимого блаженства и торжества, а в руках у Лизаветы был зажат топор, обыкновенный колун, и блики лампады, играя, перебегали по его лезвиюs

Он стояла с топором над спящим мужем и улыбалась, и дышала ровно, успокоенно, будто нашла некий выход, избавление от всех тягот и невзгод.

Эта картина разом запечатлелась в моем мозгу, и мигом пришло понимание всего происходящего.

Я невольно зажмурился, чтобы избавиться от наваждения, потому что увиденное иначе, как наваждение, сознание не желало воспринимать, хоть подсознанье и твердило - все истина, все правда, открой глаза! - и я открыл глаза: ничто не изменилось, все осталось так, как было.

Значит, что же?

Убийство?

Или - что-то другое?

Но что?!

А эта кошмарная, почти что добрая улыбка - Господи, не видеть бы мне ее вовсе! - она парализовала волю, замыкала мысль в безумное кольцо: зачем и почему, почему и зачем?

Нет, было еще одно, подленькое, любопытное и словно бы щекочущее изнутри своей внезапной и беспрекословной сопричастностью: как скоро?

Крикнуть что-нибудьs

Она ж не знает и не замечает, что за ней следятs

Он - во власти твоей, Лизавета, но ты-то, ты - в моей ведь власти!

Я могу, я должен помешать!..

Проклятый свет!

Тусклый свет лампады, озаряющий лик Богоматери и лик той, в чьих руках топорs

И скачущие, будто бабочки, порхающие блики от лампады - всюду, проникают внутрь, до мозга, налипая на него, раздавливая мыслящую плотьs

Перед святой Богородицей, преклонив колена, ты истово молилась перед сномs

Молилась - за кого?

За что?

Или и тебя, несчастная ты Лизавета, этот несиюсторонний свет лампады вверг в безумие, окаменил твой рассудок, направил волю твоюs

Господи, убийствоs

На моих глазах!

Сергей, счастливый человек, ты спишь и видишь, вероятно, сныs

Я не мог ничего поделать с собой, меня бил озноб, язык прилип к гортаниs

Ведь Лизавета безумна, пусть я крикну даже, вскочу сейчас - один взмах топором, что ей стоитs

Проклятый свет!

Тусклый и колеблющийся, но топор горит, словно его облили ртутьюs

Я вновь отчаянно зажмурился, чтобы сбросить с себя оцепенение, застонал, закричал про себя, укоряя, взбадривая, убеждаяs

Не знаю, сколько времени я так провел - может, секунду, а может, и все полчаса - не знаюs

Но когда я снова распахнул глаза и посмотрел - туда, на нее - от сердца у меня отлегло.

По-прежнему улыбаясь, бессмысленно и торжествуя, Лизавета вдруг отошла от изголовья, неслышно сунула топор под лавку и улеглась на свой тюфяк. Скамейка кисло заскрипела, но этот звук мне показался изумительным, почти что райским: я знал теперь, что это миновало, знал наверняка, и совесть моя была чиста.

Пустырь, подумал я. Ты как пустырь для меня, Лизавета: вроде бы все видно, видно издалека, но зацепиться, закрепиться взгляду не за что, все, в сущности, едино, куда ни посмотри, и все-все непонятно, потому что доискаться основ пустыря - значит перекопать его нацело, ведь то, что сверху - фикция, обман, пусть и непреднамеренный, и вот я увидел тебя, Лизавета, в первый раз и увидал сейчас, но ничегошеньки не понял, как и не понял дома, окружения твоего, ничего не постиг, на поверхности осталось всеs Пустырьs Лизаветаs домs и я, студент из столицы - смешно! Или грустно? Себя-то хоть понял? Чего же тогда хотеть от других?!

Я с час еще, наверное, проворочался на узкой жесткой лавке, прежде чем опять забыться сном, с видениями или нет - теперь уже не помнюs