Пустыня внемлет Богу - [106]

Даже запаршивев от какой-то неясной болезни кожи, шелушась, в струпьях, он объявил эту болезнь божественной проказой, и народ с привычным восторгом, пузырящимся на губах, как отрыжка после поглощения непомерного количества пива, воспринял это сообщение.

Да разве Моисей сам в молодости хотя бы на миг сомневался в божественности отца и деда, хотя находился вне всякой опасности и страх вовсе не касался его души? И надо было пройти школу Итро, побывать в медных копях, у аскетов в западной пустыне, увидеть в миниатюре жестокость фараоновой власти, обернувшейся плетью египтянина, гуляющей по костям раба-еврея, убить этого надзирателя и затем десятилетиями проходить уроки свободы души, даваемые великой пустыней, чтобы убедиться в том, что это не что иное, как повальный гипноз или массовый психоз, и по сей день не понять до конца их происхождения.

К концу жизни, как говорят, Сети настолько ощутил себя богом, что абсолютно отгородился от окружающих, а так как главной формой его самоутверждения была смерть подданных, хватило ему разума заболеть манией преследования и первым делом распорядиться убрать все зеркала, так как в них ему мерещились во всех углах души мертвых, жаждущих его прикончить, и со свойственной всем великим убийцам нелогичностью он доверился одному из своих сыновей, очень уж на него похожему, а тот, вероятно, его и прикончил. Вот к этому сыну, достойному папаши, но еще более коварному, предстояло Моисею идти от имени другой непомерной силы, ужас приближения которой испытал праотец его Авраам, был пленен ею, пытался бежать от нее, и теперь Моисей предощущал свой поход к фараону равнозначным жертвоприношению Авраамом сына, но овна взамен себя не видел.

Успокаивало ли то, что Моисей в отличие от Авраама был подвержен временами неотступным, назойливым размышлениям об этой силе и потому подобен человеку, приучившему себя постепенно дозами лекарства к этой силе и не потерявшему себя при первой встрече с ней, с Ним?

Можно ли было ему не очутиться у тернового куста, на пути Его?

Он сказал: «Я знаю, ты много думал обо Мне».

И это была правда.

В те ночи перед походом к фараону, погружаясь в короткий, не приносящий облегчения сон, Моисей внезапно ощущал пережитую им бездыханность в воронке смерча, в самом его кратере, за миг до этого, казалось, и вовсе не существовавшего.

Как же это он, случайный, косноязычный, вспыльчивый до того, что, одним движением убив человека, лишил свою жизнь смысла и мечтал завершить ее в одиночестве пустыни, оказался избранным Им?

Или все это не случайно?

Ведь чувства, вспыхнувшие тогда в Моисее, когда он увидел издевательства над евреем, были теми же, что и у Него в отношении всего народа.

Ворочаясь с боку на бок в одинокой своей постели, сжатый этими покосившимися, отягченными гнилью стенами, он внутренне восставал против собственного малодушия. Ведь понимал, что после всего пережитого в пустыне возврата обратно нет. И это чувство невозвратности было подобно чувству после убийства египтянина. Не вернуться в прежнее безмятежно чистое состояние.

Собираясь на встречу с фараоном, Моисей ощущал, что по собственной воле вступает — и не на миг — в ту самую узкую, стискивающую насмерть воронку смерча, и это было — до потери дыхания — несовместимо с теми пусть редкими, но заполняющими целиком всю жизнь минутами, когда эта сила открывала Моисею Моисея и он потрясенно, стараясь сдержать распирающую его радость, переживал открытость этой силы как собственное существование, бытие этой силы — как личную свою судьбу.

Именно открытость раз и навсегда потрясла его, ведь он думал, что это — тайна.

Эта сила ему позволила быть, прикоснуться душой к истокам, из которых бьют живые воды бытия, как прикасаются губами к холодным, вливающим в тебя ту самую силу жизни водам источника в пустыне.

И потому было ему невыносимо от мысли, такой страшной, такой примитивной: от фараона можно ждать только смерти, ибо — Моисей это хорошо знал — в скудости каждодневной жизни торжествует самое простое и ожидаемое.

И вот миг — и втянула, понесла их, вдвоем с братом, в удушающую свою глубь воронка, и вначале путь этот — к дворцу ли, к Нилу, к питомнику крокодилов, в момент когда те, давясь, пожирают мясо, являя наглядный пример ожидающей их участи, — был беспамятен и лунатически точен, ибо внутренняя сосредоточенность была направлена на ожидание лица фараона, этой сгустившейся формы обычной плоти, весьма ущербной, но по стечению опять же самых простых земных обстоятельств сосредоточившей в себе устрашающую силу.

В непрекращающемся внутреннем напряжении, порой как бы теряя ось собственного существования, Моисей думал: не эгоизм ли это — не подобен ли он в своем упорном стремлении вывести народ фараону, который упорствует в нежелании его отпустить? Поступил бы ли он по-другому на месте фараона? Разве им, Моисеем, не руководит страх не подчиниться Ему, как фараоном руководит страх выказать свою слабость — наследственный страх фараонов династии?

Но разве Моисей боится Его, разве давно и навечно не пленен его, Моисея, дух невероятной по величию мыслью о том, что Сотворение мира равнозначно свободе человеческой души? Речь ведь о рабстве, вспоминает, придя в себя, Моисей эту невероятную, гибельную по унижению и издевательству силу, проникающую во все изгибы живого мира, предназначенного для иной цели.