Пусть всегда будут танки - [36]

– Потеряли трак, – продолжил Алиев, – пробоина в левой скуле…

– Мы же подбиты, зачем Янсонс продолжает в нас лупить? – удивился Апакидзе.

– Латышский стрелок… – прошипел Дорогов.

– Глумится, гад, – добавил я.

– Совсем оборзел очкарик, – согласился Прокофьев.

И мне опять повезло: когда тренировка завершилась, я сразу отправился в буфет подправить нервишки стаканом молока и там столкнулся – с кем бы вы подумали? С Янсонсом!

Командир экипажа соперников был в благодушном настроении. Увидев меня, он победоносно блеснул очками и проговорил с нарочитым акцентом:

– Ми русски стрелять-убивать, пиф-паф, больно-больно!

Мы можем битый час рвать глотки, спорить, обсуждать, чем мы друг от друга отличаемся и кто из нас лучше – русские или украинцы, но появляется вот такой хлыщ в кругленьких очочках из прозападной республики и дает понять, что для него мы все одинаковы, все русские: и украинцы, и белорусы, и даже евреи-полукровки.

В тот момент все собралось воедино: осадок от воскресной ругачки, сегодняшнее обидное поражение, оскорбительный обстрел нашего подбитого танка, шутовской тон Янсонса. И, собравшись, вскипело. Я сам того не понял, как врезал Янсонсу по зубам. Бедолага перелетел через два столика и упал под стеночку, перевернув кадку с фикусом. Его очочки взмыли к потолку и приземлились на колпак побледневшей буфетчицы.

– Ты чего?! Совсем охренел?! – заорал Янсонс на чистейшем русском, по-моему, даже с легким волжским оканьем.

Я думал, меня посадят на «губу». Или отдадут под суд, мало ли что могло светить за рукоприкладство.

В Москву отправились рапорты и пояснительные записки, через какое-то непродолжительное время последовали инструкции и приказы. К чести Янсонса, он первый принялся меня выгораживать перед начальством. Мол, сам дурак, спровоцировал, перегнул палку, не понял, что человек уже на взводе… Старался он, как мог, хотя давалось это ему непросто – с распухшей на пол-лица верхней губой.

А тут еще Черников подал рапорт, в котором описывалось, как мы себя вели во время злополучной тренировки. Последовали собеседования с каждым членом экипажа, дескать, что стало причиной разложения нашего морального духа? Говорят, как сыр в масле катаетесь, с космонавтами на «ты», все условия созданы для службы и жизни, а дисциплина – как в партизанском отряде. Быть может, отправить нас в Казахстан, в пустыню какую-нибудь, или за Полярный круг, чтоб мы гонор свой поумерили?

В общем, ничего кроме болтологии.

Потом меня вызвал замполит части Вайман и с ходу спросил:

– Нет ли внутри экипажа идеологических разногласий?

Я фыркнул и ответил вопросом на вопрос:

– С какой стати они должны возникнуть?

Вайман хитро прищурился, поправил стопки бумаг на столе перед собой и снова спросил:

– Быть может, это Дорогов?

– Что Дорогов?

– Ну… – Вайман пошевелил пальцами в воздухе. – Не высказывал ли он недовольства курсом партии? Режимом в целом?

– Конечно, нет! – И я не соврал, ведь Дорогов говорил о частностях, а не о «режиме в целом».

– Быть может, критиковал деятельность кого-то из партийных руководителей? М-м?

Я вдохнул-выдохнул и ответил с вызовом:

– Андрей Адольфович, нас Гагарин хоть и называет непьющими трактористами, но мы-то знаем, что наша работа – не сеять и не пахать.

Вайман отыскал пачку «Золотого пляжа», закурил трескучую сигарету. Задумался, почти исчезнув за облаком дыма.

– В годы босяцкой юности Дорогов Владимир Владимирович сжег портрет Сталина в Доме культуры одного из сел Симферопольского района, – проговорил замполит из-за дымовой завесы. – Ты знал об этом?

Я сглотнул вмиг пересохшим ртом. Получилось шумно.

– Н-никак нет, – выдавил ответ, а сам подумал: «Ну Дорогов! Ну сукин сын!»

– Да-да, – продолжил Вайман, – зашел в клуб во время танцев, увидел портрет Иосифа Виссарионовича, подошел к нему и со словами «А это что за хреновина?» подпалил спичками.

– Вот ведь… – Я уже слегка пришел в себя и смог криво усмехнуться.

– Представь себе! – Вайман глубоко затянулся. – Дело было в 55-м, под Новый год. Наверное, поэтому Дорогова арестовали только на следующее утро, – проговорил он, одновременно выпуская дым, а потом наклонился ко мне: – Знаешь, как он выкрутился в КГБ?

Я мотнул головой. Откуда мне знать?

– Он сказал, – Вайман прищурился, – что ему показалось, будто кто-то карандашом пририсовал Сталину рожки и тараканьи усы. Тогда со словами «А это что за хреновина?» Дорогов приблизился к портрету, чтобы рассмотреть получше. Так как в зале клуба было темно, он решил подсветить портрет спичками. А дальше произошло то, что произошло. Портрет вспыхнул. Дорогов с вполне искренними слезами уверял гэбэшников, что всему виной его неосторожность: перед танцами он выпил кружку пива, и поэтому координация была слегка нарушена.

Вайман замолчал.

– И чем все закончилось? – поинтересовался я.

Замполит махнул сигаретой и рассыпал пепел по папкам с секретами.

– Закончилось все февралем 56-го года, то есть двадцатым съездом КПСС и развенчанием культа личности Сталина. Дорогова отпустили, дело замяли. Но он очень изворотливый, очень находчивый жук! Жучара! Помни это, Василий!

Он докурил сигарету молча. С силой раздавил окурок в пепельнице. Я ждал, что еще скажет Вайман, ему наверняка было что добавить.