Пусть умрёт - [166]

      Не смущало его ни ушибленное, не прекращающее ныть колено, ни болезненная шишка, одно лишь прикосновение к которой могло бы разбудить даже мертвеца, ни даже Матвей Петрович, с которым в этом необыкновенном сне, вопреки здравому смыслу можно было запросто переговариваться – если бы не его оцепенение, конечно.  Но Марлен Марленович старался не вникать в этот труднообъяснимый аспект. Спектакль полностью завладел его воображением.

      Когда со всеми – как он полагал, приснившимися – было покончено, гладиаторы повернулись к ним. По всем признакам теперь воины намеревались довершить начатое, но Пронькин поначалу не испугался. С интересом ожидал он продолжения, что свойственно человеку, балансирующему на неуловимой грани между забытьем и явью, в попытке не спугнуть увлекательное сновидение, дать ему докрутиться до конца, каким бы он ни оказался.

      Но когда Пронькин начал различать лица неспешно приближающихся  воинов, он вдруг отчетливо, как это бывает только в реальной жизни, осмыслил, что эти опьяненные кровью люди пришли, чтобы забрать его жизнь. Щемящее чувство охватило его. Какой бы безумной не показалась правда, он понял – это не сон! И дело вовсе не в дурацких щипках.

      Холодная испарина выступила на лбу.

      Дальнейшее происходило на удивление быстро. Гладиатор, тот самый, который отдавал приказания остальным, сорвал с себя шлем и откинул его в сторону.

      Рядом зашевелился Матвей Петрович – к нему вновь вернулся дар речи:

      —Журналист... Достал-таки, гад, – беззлобно сообщил он Пронькину.

      Но Пронькин и сам узнал человека, занесшего над ним меч. И меч узнал – на рукояти сверкал огромный синий камень.

      Вместе с осознанием этого на него накатил первобытный, непередаваемый, всепоглощающий своей бездонностью, жуткий страх. Где-то внутри, через все тело, от кончиков больших пальцев ног и всё выше, выше – пронеслась волна, вытеснившая по дороге все внутренности, оставив после себя лишь холодный гулкий вакуум.

       «Пощади!» – взмолился он, но слова застряли в горле, и вместо крика наружу вырвалось еле слышное сипение.

      А с трибун на арену водопадом обрушивался роковой приговор:

      —Иугула! Хок хабет! Пусть умрет!

      Бесновался величайший амфитеатр мира – граждане Великой империи жаждали крови...

 «Как же тако...» – пронеслось у Пронькина в голове, но додумать не успел.

      Больно не было.

      Прежде чем солнце превратилось в черный шар, а под ногами возникла такая же непроницаемо черная дыра, он почувствовал в груди едва заметный ожег, словно оса ужалила в сердце.

      Марлен Марленович Пронькин неуклюже завалился вбок, суча ногами, как будто ехал на невидимом велосипеде, завис на мгновение над краем дыры и, не удержавшись, полетел вниз, туда, где в бесконечной глубине, приблизительно в центре Земли, полыхала, стремительно увеличиваясь в размерах нестерпимо яркая огненная точка…

      Матвей Петрович увидел, как пал, сраженный, его хозяин. Он стоял, тупо глядя на гладиатора, как две капли воды похожего на журналиста Максимова. Сходство было таким поразительным, что Матвею Петровичу даже захотелось крикнуть ему: «Александр Филиппович, кончайте этот балаган. Конечно, мы обошлись с вами не совсем, э-э... по-человечески, но... давайте поговорим, как мужчина с мужчиной».

      Но он не сделал этого, а повел себя совершенно безрассудно. Непонятно, что произошло в его, всё еще изрядно гудящей после удара балкой, голове, но, обнаружив, что рука по-прежнему сжимает меч, он отбросил в сторону щит и храбро бросился на многократно превосходящего его по всем показателям противника. Это был, пожалуй, единственный храбрый поступок в жизни Матвея Петровича Корунда.

      В последний раз до этого он фехтовал в школьном дворе, еще будучи подростком. Оружием тогда служили обломки бамбуковых лыжных палок. Тогда он потерпел позорное поражение от дылды и двоечника по кличке Верблюд, – не хватило упорства для победы. Но тогда всё было понарошку. А вот если бы Верблюд каким-то чудом вдруг оказался перед ним сейчас, то, возможно, он устрашился бы яростного напора Матвея Петровича и предпочел сдаться без боя на милость победителя...

      Пока Матвей Петрович вспоминал далекое детство, гладиаторы, завидев пред собой странного, отчаянно размахивающего мечом человека, в недоумении остановились и медленно опустили оружие. Они стояли, наблюдая в недоумении за обреченным и его  комичными попытками обрести свободу. А тот носился по кругу, никому, естественно, не причиняя вреда, пока вконец обессиленный не рухнул на песок.

      Гладиаторы приблизились и окружили его кольцом. Какое-то время они с любопытством наблюдали за отважным чужеземцем. И вдруг один из них, осклабился. За ним оскалил зубы другой, потом прыснул третий; их поддержали остальные. Смех, подобно эпидемии, передался на трибуны, и вот уже весь огромный амфитеатр хохотал, надрывая живот, падал в обморок, скатывался с каменных ступеней, гоготал и гоготал до судорог, до изнеможения…

      Кровожадные инстинкты испарились. Виновника этого буйного припадка, по всему вероятию, уже забыли, а смех существовал сам по себе.