Пусть умрёт - [163]

      Версию с потусторонними силами он, убежденный атеист, отмел тут же. Но с другой стороны, очевидно было и то, что перенестись в Колизей в одно мгновение ока не представлялось возможным даже с помощью самых современных технических средств. А что, если их усыпили и в бессознательном состоянии перевезли сюда? Чушь! Кому и, главное, зачем это понадобилось, скажите на милость? Кстати, Колизей... Да Колизей ли это? Новый, с иголочки? Можно, конечно, предположить, что вокруг – декорации, макет, съемки какого-то фильма, а люди – массовка...

      Мысль блуждала по закоулкам сознания в поисках спасительного рационального объяснения, тычась, как слепой котенок, в углы.

       Ноги подкосились, и Пронькин в бессилии опустился на песок.

       «Может быть всё же сон?» – подумал он, но горячий песок обжег зад, не оставляя шансов на столь простое и естественное объяснение.

       Он попробовал применить детский по своей наивности прием  (банально, но других идей пока не было): зажмурился и, выбрав место почувствительней, ущипнул себя за внутреннюю сторону ляжки. Стало больно – он даже пожалел, что перестарался. Потом осторожно приоткрыл сначала один, потом второй глаз – видение не исчезало. Напротив, события развивались с потрясающей реалистичностью.

       Поначалу казалось, что люди вокруг их попросту не замечают, но тут возгласы изумления подобно волне прокатились по трибунам.

       И тогда баталия стала затухать, пока полностью не прекратилась. Смолкли крики атакующих, стоны раненых и умирающих, звон мечей. Воины, выглядевшие крайне озадаченными волшебной материализацией живых людей из окружающего воздуха, в нерешительности опустили оружие и стали обступать пришельцев. Даже какой-то раненый, окровавленный, невзирая на боль, не в силах превозмочь любопытство, подполз к кругу, опираясь на обломок копья.

       Пронькин почувствовал – еще минута, и его мозг вскипит, не выдержав потрясения. Ему казалось – он сходит с ума.

      —Я сплю, – успокоил он себя со всей решимостью, на какую был способен, – а значит, всё, что бы ни происходило, не имеет значения. Матвей, мы спим, – сообщил он Корунду, – или я сошел с ума – одно из двух.

      —Понимаю... спим... – глупо улыбаясь, ответил приснившийся ему, но не потерявший от этого ни грана реалистичности образ Матвея Петровича.

       Восстановив таким простым способом душевное равновесие,  Пронькин понял, что во сне совершенно бессмысленно пытаться вступить в контакт с кем бы то ни было, и, подняв голову, осмотрелся.

       Они находились у подножия гранитного барьера, над которым возвышалась роскошная ложа, своеобразный подиум. Между двух пилонов из красноватого мрамора, увенчанных золотыми орлами с победно поднятыми крыльями, стояло широкое кресло, сияющее позолотой, а за ним на позолоченных шестах был растянут огромный гобелен. 

       В кресле удобно расположился какой-то человек в плаще цвета спелой вишни. Голову его украшал венок из переплетенных золотых лавровых ветвей. По правую руку от него сидела молодая женщина в богатых украшениях; к ней склонился он, наговаривая что-то в ушко.

       В глубине ложи за их спинами толпились люди, облаченные, как и эти двое, в античные одеяния...

       Император, согласно своему положению, позволял себе принародно проявлять гнев, монаршую милость, глубочайшую мудрость, крайне редко скупо улыбаться и ни коем случае не имел права обнаруживать признаки страха или удивления, равно как и другие человеческие эмоции. Но и он не в силах был сдержать оторопь при виде буквально свалившихся с неба странных людей. Лишилась дара речи и его супруга Домиция; изумился и немало повидавший на своем веку Луций; были поражены и другие приближенные, столпившиеся в ложе и на сенаторских местах. Да и остальные зрители на трибунах, ошеломленные, притихли.

       Домициан, наконец, совладал с удивлением. Он принял подобающую ему царственную позу и, не поворачивая головы, недовольный тем, что его не посвятили во все подробности представления, спросил стоящего позади Луция:

      —Скажи-ка, братец, кто эти люди и откуда? Весьма странная на них одежда. Никогда не видывал такой. Чужеземцы?

      —Да, государь, – на всякий случай подтвердил Луций, сам еще не успевший придумать какое-либо разумное объяснение происходящему.

      —Я не припомню, чтобы эдитор рассказывал о них, когда представлял программу игр.

      —Действительно, в афишах об этом не было ни слова, мой господин, – нимало не смутившись, продолжил на ходу сочинять изворотливый придворный, – но дело в том... э-э... что эдитор пожелал сделать тебе и государыне сюрприз.

       Сообразительности Луцию было не занимать. А как же еще, находясь на столь опасной службе, удалось бы ему сохранить в целости свою голову? Знал императора видавший виды царедворец. Хорошо изучил его изощренные пристрастия и пользовался этим.

       Такого, помнится, давно не бывало – наверно уж года три. Тогда Домициан приказал выпустить едва ли не целый манипул против пары дюжин осужденных на смерть разбойников. Луций вспомнил, с каким наслаждением в тот раз император взирал на кровавую расправу, которую вершили над преступниками хорошо вооруженные гладиаторы. Они играли с обреченными, как кошка с мышью; их жертвам некуда было скрыться, и, оставаясь глухими к мольбам о пощаде, воины настигали несчастных повсюду и безжалостно разили их.