Пусковой объект - [31]

Игорь сел и решил больше не разговаривать и не отвечать на вопросы. Зайцев закурил, выпустил сильную струю дыма вверх, к потолку. Остыл. Решил, вероятно, что на сегодня для душевной беседы достаточно.

— Октай! — произнес он громким начальственным голосом. — Дай ему подписать бумажку о невыезде.

Кажегильдин поспешно положил ее перед Игорем и пальцем показал, где надлежало расписаться.

— На всякий случай. Это формальность. А сейчас — свободны. Игорь отупел; с места не двигался.

— Свободны, я сказал, — погромче надавил на него Зайцев. — Мы вас еще вызовем… Для продолжения беседы.

Когда Игорь вышел из комнаты, Зайцев резким движением загасил окурок:

— Говно собачье!

На улице Игоря чуть не вытошнило, как будто он съел что-то протухлое. Страха за себя не было, только отвратительное чувство, что теперь он на крючке у этих дураков. Они могут снова вызвать, когда им заблагорассудится. И беседовать, сколько им захочется. А ты должен будешь почтительно сидеть перед ними и объяснять, что ты не верблюд, а овечка.

— Я всегда, Игорь, тебе говорила. Не надо, чересчур. Не надо наворачивать сверх меры. Но тебя разве удержишь? Как понесет… Что теперь будет? — Аля волновалась больше него.

Однако ни на следующей неделе, ни позже Игоря никуда не вызывали. И они с Алей постепенно успокоились и забыли об этом случае, как о чем-то глупом и несуразном. В памяти у Игоря остались только желтые глаза. Никогда Игорь не узнал, кто помог ему…

О том, что Игоря „повезли” в город, Тимофеев узнал случайно, вечером того же дня, от Мартюшева. Утром Анатолий Ефимович позвонил Карамышеву по „прямому”.

— Слушаю, — откликнулся полковник.

— Здравствуй, Иван Васильевич. Как жив?

— Спасибо, вашими молитвами. А сам?

— Я все бегаю. Правда, хромаю на левую, но бегаю…

— Ну, что там у тебя?

— Слушай, Иван, там твои ребята наехали на одного нашего инженера…

— Кошелева, что ли?

— Да, точно. Кошелева. Я тебя лично прошу, оставьте его. Честное слово, он парень неплохой, ну молодой, с вывихом… Сам понимаешь.

— Ладно, Анатолий Ефимович. Только скажи ему, чтоб заткнулся со своими шутками.

— Это обещаю.

— Ну, хорошо. Будь здоров!

Тимофеев положил трубку: „Надо, в самом деле, поговорить при случае. После занятий в школе”. Но не успел или забыл.

18

После суда Люда бросила пить. Для нее решение судьи было просто изуверским. Она думала, дадут Бобу условный срок и тут же выпустят. Целый год заключения за какую-то паршивую бутылку водки! Что-то сломалось в ней в момент объявления приговора. На следующий день она пошла к отцу. Слезно просила прощения и за себя, и за Боба. Обещала впредь быть порядочной и послушной. Просила только об одном: устроить на любую работу. Константин Иванович сам чувствовал себя виноватым. В ту ночь он поступил сухо и черство. Елизавета Дмитриевна надоедливо повторяла, что „Людочке надо помочь во что бы то ни стало”. Василенко было неловко вновь обращаться с просьбой к начальнику отдела кадров. А что делать? Ему, конечно, пошли навстречу. Люду приняли курьером в канцелярию заводоуправления. Она разносила по этажам и кабинетам папки с документами, приказы и протоколы совещаний. Из канцелярии — по коридорам, и обратно. Вверх-вниз. Как автомат. Люда потеряла всякий интерес к окружающей жизни. Перестала употреблять косметику. Одевалась неаккуратно, однообразно. Выглядела потухшей, серой, болезненной. Следы природной красоты стерлись. Медленным шагом передвигалась она по длинным служебным коридорам, думая про себя какую-то свою думу. Все заработанные деньги уходили на посылки, передачи и поездки к Бобу в Гурьев.

Свидания их были невеселыми, слова — случайными.

— Ну, как дела, Боб?

— Ничего, Люда, терпимо. Все нормально.

— Кормят-то как?

— Нормально, хватает.

Оставалось месяца полтора до выписки. Люда, как обычно, привезла всякие мелочи. Боб был грустнее и молчаливее обычного.

— А что это у тебя за ссадины? — она осторожно дотронулась до свежекровавых порезов на небритой щеке.

— Да так… Вступился вчера за деда Федора, беззубого старика. А они подкараулили меня вчера, всей стаей…

— Ножом, что ли?

— Да нет. Какой-то жестянкой или ложкой заточенной. Боб задумался, вспоминая вчерашнее:

— Ну я их тоже не обидел. Кое-кому досталось.

— Боб, ты будь осторожен. Зачем ты лезешь не в свои дела?

— Да я, Люда, не удержался. Скоты поганые! Последнюю пачку сигарет отняли у старика.

— А я тебе как раз привезла сигареты. Двадцать пачек. „Прима” краснодарская. Вот и поделись.

Люда полезла в сумку и достала аккуратный целлофановый пакет.

— Здесь, Боб, творог, печенье, всякие мелочи.

— Спасибо, Люда. Спасибо за все, дорогая. Одна ты у меня… Ты больше уже не приезжай до выписки. Скоро уже выйду.

Помолчали натянуто. Да и о чем говорить?

— Может быть, начнем с тобой, Людка, с нового листа… А знаешь, что интересно, меня сейчас совсем не тянет к бутылке. Даже хочется быть трезвым. Хочется с тобой на морской берег…

— И мне, Боб, тоже, — Люда неожиданно для себя расчувствовалась, — нам будет с тобой хорошо, Боб. Вот увидишь…

— Должно быть хорошо. Что мы, сопливее других?

Это было их последнее свидание перед освобождением. В следующий раз приехала встретить его свободным. В большой сумке были аккуратно сложены выстиранные и поглаженные вещи Боба. А поверх старых вещей — новая голубая летняя сорочка на молнии.