Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [73]

Я ничего не говорил Пушкину, опасаясь, что он схватится за мысль стреляться в клубном доме, но буквально передал Алексееву весь разговор, и он обещал повидаться в тот же день с Старовым. Вечером Пушкин был у меня, как ни в чём не бывало, так же весел, такой же спорщик со всеми, как и прежде. В следующий день, рано, я должен был уехать в Тирасполь, и на другой день вечером, возвратясь, узнал миролюбивое окончание дела, и мне казалось тогда видеть будто бы какое-то тайное сожаление Пушкина, что ему не удалось подраться с полковником, известным своею храбростью. Однажды как-то Алексеев сказал ему, что он ведь дрался с ним, то чего же он хочет больше, и хотел было продолжать, но Пушкин, с обычной ему резвостью, сел ему на колени и сказал: «Ну, не сердись, не сердись, душа моя» и вскочив, посмотрел на часы, схватил шапку и ушёл.

Я изложил здесь с некоторою подробностью то, что мне было известно об этом поединке; советы же мои и распоряжения ограничивались только тем, что я сказал выше. Сколько я знаю, то главным деятелем в примирении Пушкина с Старовым был H. С. Алексеев, обладавший, как замечено, невозмутимым хладнокровием, тактом и общим уважением; я не знаю никого, кто бы в то время мог с успехом уладить это трудное дело между такими противниками.

С того времени по 1831 год, находясь в одной армии и частях войск с Старовым, мы не раз вспоминали об этой встрече, и впоследствии, в пятидесятых годах, в продолжение двух лет, что Старов находился в Петербурге по своим делам, где и умер, мы как-то повели разговор о Пушкине и, кажется, по поводу нечаянно открытой им книги, лежавшей на столе у общего нашего знакомого. Ему было уже под семьдесят лет; тридцать два года после поединка, он искренне обвинял себя и говорил, что это одна из двух капитальных глупостей, которые он сделал в жизни своей.

На стр. 1168-й рассказывается происшествие с Теодором или Тодораки Балшем и женой его Марьей. Это случилось скоро после моего выезда 4-го февраля 1822 г.; недели через две я получил о том в Херсоне известие, а по возвращении узнал и все подробности от обеих сторон. Происшествие изложено в статье, в главных чертах, верно; но если только признано будет не лишним некоторое пояснение, то оно заключается в следующем: 1-е. Столкновение произошло у того же Крупянского, у которого потом и последовала развязка. 2-е. Марья Балш, жена Тодораки, была дочь Богдана, о чём в другом месте сказано подробно. Она была женщина лет под тридцать, довольно пригожа, чрезвычайно остра и словоохотлива; владела хорошо французским языком и с претензиями. Пушкин был также не прочь поболтать, и должно сказать, что некоторое время это и можно было только с ней одной. Он мог иногда доходить до речей весьма свободных, что ей очень нравилось, и она в этом случае не оставалась в долгу. Действительно ли Пушкин имел на неё какие виды или нет, сказать трудно: в таких случаях он был переметчив и часто без всяких целей любил болтовню и материализм; но как бы то ни было, Мария принимала это за чистую монету. В это время появилась в салонах некто Албрехтша; она была годами двумя старше Балш, но красивей, с свободными европейскими манерами; много читала романов, многие проверяла опытом и любезностью своею поставила Балш на второй план; она умела поддерживать салонный разговор с Пушкиным и временно увлекала его. У Балш породилась ревность; она начала делать Пушкину намёки, и получив однажды от него отзыв, что женщина эта (Албрехтша) — историческая и пылкой страсти, надулась и искала колоть Пушкина. Он стал с ней сдержаннее и вздумал любезничать с её дочерью, Аникой, столь же острой на словах, как и мать её, но любезничать так, как можно было только любезничать с двенадцатилетним ребёнком. Оскорблённое самолюбие матери и ревность к Албрехтше (она приняла любезничанье с её дочерью-ребёнком, в смысле, что будто бы Пушкин желал этим показать, что она имеет уже взрослую дочь) вспыхнули: она озлобилась до безграничности. В это-то самое время и последовала описанная сцена […]

Продолжая рассказывать это происшествие (стр. 1167), по случаю ссоры двух молдаван, что им следовало драться, но они не дрались: «Липранди сказал, чего от них требовать! У них в обычае нанять несколько человек, да их руками отдубасить противника!» Я действительно сказал это, но не по поводу «ссоры двух молдаван», — а по случаю оплеухи, данной в театре в креслах некоему прапорщику, выгнанному из ведомства путей сообщения. Полагали поединок неминуемым следствием, и Пушкин, не успевший ещё оценить характер народа, среди которого он находился, не видал другого исхода и был очень удивлён, когда помянутые слова были мною сказаны в присутствии нескольких довольно значительных молдаван. Можно почти утвердительно сказать, что после сего Пушкин начал смотреть на них с более верной точки зрения и так сообразовать свой образ обращения с ними.

Не могу также пропустить без замечания и то, что, как мне кажется, с Алексеевым был и Пущин в кабинете Крупянского, когда Пушкин разделался с Балшем (через несколько лет возведённым в гетманы, т. е. в главнокомандующие войсками Молдавии). О присутствии тут Пущина говорю не положительно, ибо в то время я был в отсутствии и возвратился через четыре месяца, а потому и не вполне нахожу этого в записках своих.