Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [68]

В этот раз Пушкин в Овидиополь не ездил, да было бы и весьма трудно в декабре месяце, при тогдашних переправах, которые в хорошую погоду совершались в сутки один только раз. В эту поездку Пушкин не проводил ночи на прибрежной Аккерманской башне, смотря на Овидиополь, — как свидетельствовал уездный учитель (стр. 1163). Может быть, это было в следующем году, когда я уезжал на пять месяцев из Бессарабии, но и в таком случае мне пришлось бы узнать о том.

До Татар-Бунара не было между нами произнесено имени Овидия, хотя разговор не умолкал: я должен был удовлетворять вопросам о последних войнах и некоторых лицах, участвовавших в оных, так и о некоторых бессарабских, которых не вполне ещё узнал. Непенин ему не понравился, о причине тому скажу в своём месте. В Татар-Бунар мы приехали с рассветом и остановились отдохнуть и пообедать. Пока нам варили курицу, я ходил к фонтану, а Пушкин что-то писал, по обычаю, на маленьких лоскутках бумаги и как ни попало складывал их по карманам, вынимал опять, просматривал и т. д. Я его не спрашивал, что он записывает, а он, зная, что я не знаток стихов, ничего не говорил. Помню очень хорошо, что он жалел, что не захватил с собою какого-то тома Овидия; я засмеялся и сказал, что я вдвойне жалею, что не захватил у Непенина чего-нибудь поесть; он тоже засмеялся и проговорил какую-то латинскую пословицу. Услышав из моих расспросов о посаде Вилково, лежащем при самом устье левого берега Дуная (Килийского, самого северного из рукавов) и славящегося ловлею сельдей, что со второй станции есть поворот на Килию, от которой идёт туда дорога, он неотступно желал, чтобы заехали туда, и даже несколько надулся; но я ему доказал, что теперь этого сделать никак нельзя, что к послезавтрему два баталиона стянутся в Измаил для моего опроса, а завёртывая в Вилково, мы потеряем более суток, ибо в настоящее время года и при темноте, от Килии до посада по дороге, или лучше сказать по тропинке, идущей по самым обрывам берега Дуная, ночью ехать невозможно. Он скоро сознал это, опять повеселел, и мы отправились […]

В Измаил, или правильнее, Тучков, мы приехали в 10-ть часов вечера и заехали прямо к Славичу, негоцианту, которому я дал слово всегда у него останавливаться. Нас приняли с славянским радушием. Напившись чаю и тотчас сытно поужинав в своей комнате, измученные, разместились мы на диванах. Я вышел по делам рано, оставив Пушкина ещё спящим; часа через два возвратился: он был уже как свой в семействе Славича, и отказался ехать со мной обедать к коменданту г.-л. Сандерсу (участнику под Ларгой и при Кагуле, большому оригиналу) ; я поехал один и возвратился уже в полночь. Пушкин ещё не спал и сообщил мне, что он с Славичем обошёл всю береговую часть крепости, и, как теперь помню, что он удивлялся, каким образом Де-Рибас, во время Суворовского штурма, мог, со стороны Дуная, взобраться на эту каменную стену и пр. Подробности штурма ему были хорошо известны. Тогда же сообщил он, что свояченица хозяина продиктовала ему какую-то славянскую песню; но беда в том, что в ней есть слова иллирийского наречия, которых он не понимает, а она, кроме своего родного и итальянского языка, других не знает, но что завтра кого-то найдут и растолкуют. В десять часов утра, когда я совсем был уже готов итти для исполнения служебного поручения, вошёл ко мне лейтенант И. П. Гамалей; я свёл его с Пушкиным, а сам отправился к собранным ротам; кончив, я возвратился, чтобы взять Пушкина и ехать обедать к начальнику карантина Жукову; но Пушкин и Гамалей опять ушли осматривать город и пр. В этот день я возвратился в полночь, застал Пушкина на диване с поджатыми ногами, окружённого множеством лоскутков бумаги.

— Не добрались ли вы до папильотков Ирены? (свояченицы), — спросил я его. Он засмеялся, подобрав всё кое-как, положил под подушку и рассказал мне, что Гамалей возил его опять в крепость; потом на место, где зимует флотилия, в карантин; а после обеда хозяин водил их в Кассино; наконец, ужинали, и Гамалей недавно ушёл вместе с другим лейтенантом Щербачевым: оба очень понравились Пушкину. Опорожнив графин Систовского вина, мы уснули. Пушкин проснулся ранее меня. Открыв глаза, я увидел, что он сидел на вчерашнем месте, в том же положении, совершенно ещё не одетый, и лоскутки бумаги около него. В этот момент он держал в руках перо, которым как бы бил такт, читая что-то; то понижал, то подымал голову. Увидев меня проснувшимся же, он собрал свои лоскутки, стал одеваться, и потом нам принесли чай и кофе. Часу в одиннадцатом пришли Гамалей и Щербачев, и Пушкин опять отправился с ними, как я узнал, вначале — в крепостную церковь, где есть надписи некоторым из убитых на штурме. Я остался дома и занялся рапортами; окончив, отдал переписывать пришедшему писарю, потом пошёл к генералу С. А. Тучкову — основателю города. Почтенный старец этот, тогда ещё в сильной опале, неотменно пожелал видеть Пушкина и просил сказать Славичу, что и он будет к нему на щи. Все уже собрались, но Пушкин и его два спутника пришли к самому обеду. Пушкин был очарован умом и любезностью Сергея Алексеевича Тучкова, который обещал ему что-то показать, и отправился с ним после обеда к нему. Пушкин возвратился только в 10-ть часов, но видно было, что он как-то не в духе. После ужина, когда мы вошли к себе, я его спросил о причине его пасмурности; но он мне отвечал неудовлетворительно, заметив, что, если бы можно, то он остался бы здесь на месяц, чтобы просмотреть всё то, что ему показывал генерал: «У него все классики и выписки из них», сказал мне Пушкин. Мы начали шутить насчёт классических форм Ирены, и Пушкин сознался, что в настоящее время едва ли эти последние не лучше. Мы легли. Он сказал мне, что с полчаса посидит, чтобы кое-что записать для памяти. Я уснул. В полдень наша повозка была уже у крыльца. Позавтракав, мы поскакали и через пять часов были в Болграде, где прямо заехали к управляющему болгарскими колониями, маиору Малевинскому. Пушкин считался при Инзове, следовательно Малевинский, видевший, как обращается с ним Инзов, оказывал всю предупредительность. Мы напились чаю и нас оставляли ночевать. Я было начал поддаваться, но Пушкин, воспользовавшись, что хозяин куда-то вышел, просил не оставаться ночевать. «По крайней мере поужинаем», — сказал я ему. Пушкин нашёл это дельным. В 11-ть часов, в ужасную темноту, мы отправились; я курил; Пушкин что-то приговаривал. Подъезжая ко второй станции, к Гречени, он дремал; но когда я ему сказал: жаль, что темно, он бы увидел влево Кагульское поле, при этом слове он встрепенулся, и первое его слово было: «Жаль, что не ночевали, днём бы увидели». Тут я опять убедился, что он вычитал все подробности этой битвы, проговорил какие-то стихи и потом заметил, что Ларга должна быть вправо и пр. Через две станции от Гречени мы приехали в Готешти. Здесь мы толковали, что происхождение этого названия должно быть от какого-нибудь племени Готов. Начало рассветать, когда я ему показал, через Прут, молдавский городок Фальчи. Не отвечая, он задумался и на вопрос: «Не об Иренице-ли?» он засмеялся и потом сказал, что он где-то читал о Фальчи, но теперь не может вспомнить; когда же я ему назвал Кантемира он вдруг припомнил всё, но находил только, что происхождение Фальчи от Тайфал, тут живших, находит очень натянутым. Я его спросил, как он думает, что тайфалы — не то ли же самое, что бессы, которые жили за несколько веков тут же, и что, на готском или германском языке, тайфал, пожалуй, тоже, что по славянски бесы. «А пожалуй», отвечал он. Географическо-исторический разговор наш кончился приездом на станцию Леки. Я привожу этот разговор единственно только для того, чтоб показать, что Александр Сергеевич, хотя и поверхностно ещё, но и тогда уже знал историю этих мест, чтоб не впасть в ошибку на счёт места ссылки Овидия.