Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [34]
Позвольте сделать вам филологический вопрос (коего разрешение для меня важно):[125] в каком смысле упомянули вы слово хобот в последнем вашем творении и по какому наречию?
Препоручая себя вашей благосклонности, честь имею быть с глубочайшим почтением,
милостивый государь,
Вашим покорнейшим слугою
Александр Пушкин».
Ответ мой был на трёх листах почтовой бумаги. Он не может быть напечатан по многим причинам. Во-первых, я крепко защищал в нём историческую истину, которую оспаривает Пушкин. Прежде чем писать мои романы, я долго изучал эпоху и людей этого времени, особенно главные исторические лица, которые изображал. Например, чего не перечитал я для своего «Новика»![126] Могу прибавить, я был столько счастлив, что мне попадались под руку весьма редкие источники. Самую местность, нравы и обычаи страны списывал я во время моего двухмесячного путешествия, которое сделал, проехав Лифляндию вдоль и поперёк, большею частью по просёлочным дорогам. Также добросовестно изучил я главные лица моего «Ледяного Дома» на исторических данных и достоверных преданиях.
В ответе моём я горячо вступился за память моего героя, кабинет-министра Волынского, который, быв губернатором в Астрахани, оживил тамошний край, по назначению Петра Великого ездил послом в Персию и исполнил свои обязанности, как желал царственный гений, в Немирове вёл с Турками переговоры, полезные для России, и пр. и пр. На Волынского сильные враги свалили преступления, о которых он и не помышлял и в которых не имел средств оправдать себя. Пушкин указывает на дело, вероятно, следственное. Беспристрастная история опросит, кем, при каких обстоятельствах и отношениях, оно было составлено, кто были следователи? На него подавал жалобу Тредьяковский — и кого не заставляли подавать на него жалобы! доносили и крепостные люди его, белые и арапченки, купленные или страхом наказания или денежною наградой. Впоследствии один сильный авторитет, перед которым должны умолкнуть все другие, читавший дело, на которое указывает Пушкин, авторитет, умевший различать истину от клеветы, оправдал память умного и благородного кабинет-министра. В моём романе я представил его, каким он был, благородным патриотом, и таким, какими были люди того времени, даже в высшем кругу общества, волокитой, гулякой, буйным, самоуправным.
Что касается до защиты Пушкиным Тредьяковского, источник её, конечно, проистекал из благородного чувства; но смею сказать, взгляд его на тогдашнюю эпоху был односторонен… Признаюсь, когда я писал «Ледяной Дом», я ещё не знал умилительного донесения Василия Кирилловича академии о причинённых ему бесчестии и увечьи. Поистине Волынский поступил с ним жестоко, пожалуй, бесчеловечно — прибавить надобно, если всё то правда, что в донесении написано. Но этот поступок мелочь перед теми делами, которые тогда так широко и ужасно разыгрывались… Что ж делать? И я крайне скорблю о несчастии бедного стихотворца, ещё боле члена академии де-сиянс, которому, может быть, мы обязаны некоторою благодарностью; но от уважения к его личности да избавит меня бог! И я негодую на бесчеловечный поступок Волынского, но всё-таки уважаю его за полезные заслуги отечеству И возвышенные чувства в борьбе с несчастием… Увы! сожалениям и негодованиям не будет конца, если к самоуправству над Тредьяковским кабинет-министра присоединить все оскорбления, которые сыпались на голову Василия Кирилловича. Грубые нравы того времени, на которые указывает сам Пушкин — хотя в других отношениях и несправедливо — и, прибавить надобно, унизительная личность стихокропателя поставили его в такое мученическое положение. Если тогда обращались так дурно с людьми учёными, образованными в Париже, писавшими даже французские стишки; если в то время — вспомните, что это было слишком за сто лет — князья не считали для себя унизительною должность официального шута, негодуйте сколько угодно на людей, поступавших так жестоко и так унижавших человечество; но вместе с тем вините и время.[127] Негодуйте, если хотите, и на самого писателя, что он был человек, как и вся раболепная толпа, его окружавшая, человек малодушный, не возвысившийся над нею ни на один вершок. Но — на нет и суда нет! Зачем же делать его благородным, возвышенным мучеником? Да и чьим, скажу опять, мучеником он был? Неохотно должен здесь привести рассказ о том, как унижали бедного Тредьяковского и другие, кроме Волынского. Привожу здесь этот рассказ, потому что от меня требуют доказательств… Вот слова Ив. Вас. Ступишина (лица, весьма значительного в своё время и весьма замечательного), умершего девяностолетним старцем, если не ошибаюсь, в 1820 году: «Когда Тредьяковский являлся с своими одами… то он всегда, по приказанию Бирона, полз на коленях из самых сеней через все комнаты, держа обеими руками свои стихи на голове; таким образом, доползая до тех лип, перед которыми должен был читать свои произведения, делал им земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху». Несмотря на увечья, от которых Тредьяковский ожидал себе кончины и которые просил освидетельствовать, отказался ли он писать дурацкие стихи на дурацкую свадьбу? Нет, он всё-таки написал их и даже прочёл, встав с одра смерти.
