Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [150]

Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках.[467] Он жил вместе с приятелем своим Соболевским на Собачьей площадке, в теперешнем доме Левенталя; Соболевского звал он Калибаном, Фальстафом, животным. Насмешки и презрение к Полевым, особенно к Ксенофонту, за его «Михаила Васильевича Ломоносова». Здесь в 1826 году читал он своего «Бориса Годунова».[468] Вообще читал он чрезвычайно хорошо. Утро, когда он читал наизусть своего «Нулина» Шевырёву у Веневетиновых. На бале у последних (Веневитиновы жили на Мясницкой, почти против церкви Евпла, в угловом доме) Пушкин пожелал познакомиться с Шевырёвым. Веневитинов представил Шевырёва ему; Пушкин стал хвалить ему только тогда напечатанное его стихотворение «Я есмь» и даже сам наизусть повторил ему несколько стихов, что было самым дорогим орденом для молодого Шевырёва. После он постоянно оказывал ему знаки своего расположения.

В Москве объявил он своё живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под влиянием последней, проповедывавшей освобождение искусства, были написаны стихи «Чернь». Сблизившись с этими молодыми писателями, Пушкин принял деятельное участие в Московском Вестнике, который явился как противодействие Телеграфу, которого Пушкин не терпел и в котором несмотря на заискивание издателя не поместил ни одной пьесы.[469] Пушкин любил очень играть в карты; между прочим, он употребил в уплату карточного долга тысячу рублей, которые заплатил ему Московский Вестник за год его участия в нём.

Пушкин очень часто читал по домам своего «Бориса Годунова» и тем повредил отчасти его успеху при напечатании. Москва неблагородно поступила с ним: после неумеренных похвал и лестных приёмов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве и наушничестве и шпионстве перед государем. Это и было причиной того, что он оставил Москву. Император, прочитав «Бориса Годунова», советовал издать его как роман, чтобы вышло нечто вроде романов Вальтера Скотта.[470] Таким советом воспользовался Загоскин в «Юрии Милославском». Пушкин сам говорил, что намерен писать ещё «Лжедимитрия» и «Василия Шуйского», как продолжение «Бориса Годунова», и ещё нечто взять из междуцарствия: это было бы в роде Шекспировских хроник.[471] Шекспира (или равно Гёте и Шиллера) он не читал в подлиннике, а во французском старом переводе, поправленном Гизо, но понимал его гениально. По английски выучился он гораздо позже, в С.-Петербурге, и читал Вордсворта.[472]

Пушкин просился за границу, но государь не пустил его, боялся его пылкой натуры, — вообще же с ним был чрезвычайно обходителен.

В обращении Пушкин был добродушен, неизменен в своих чувствах к людям: часто в светских отношениях не смел отказаться от приглашения к какому-нибудь балу, а между тем эти светские отношения нанесли ему много горя, были причиною его смерти. Восприимчивость его была такова, что стоило ему что-либо прочесть, чтобы навсегда помнить. Знав русскую историю до малых подробностей, любил об ней говорить и спорить с Погодиным и ценил драмы последнего именно за их историческую точность.[473]

Особенная страсть Пушкина была поощрять и хвалить труды своих близких друзей. Про Баратынского стихи при нём нельзя было и говорить ничего дурного; он сердился на Шевырёва за то, что тот раз, разбирая стихи Баратынского, дурно отозвался об некоторых из них.[474] Он досадовал на московских литераторов за то, что они разбранили «Андромаху» Катенина, хотя эта «Андромаха» довольно была плохая вещь. Катенин, старший товарищ его по Лицею, имел огромное влияние на Пушкина; последний принял у него все приёмы, всю быстроту своих движений; смотря на Катенина, можно было беспрестанно вспоминать Пушкина.[475]Катенин был человек очень умный, знал в совершенстве много языков и владел особенным уменьем читать стихи, так что его собственные дурные стихи из уст его казались хорошими. Будучи откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, радушно сообщая о своих занятиях людям, интересующимся поэзией, Пушкин терпеть не мог, когда с ним говорили об стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбою, чтобы прочесть. В досаде он прочёл «Поэт и Чернь» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить».

Когда Шевырёв, уезжая за границу в 1829 году, был в Петербурге, Пушкин предложил ему несколько своих стихотворений, в том числе «Утопленник» и перевод из «Валленрода», говоря, что он дарит их ему и советует издать в особом альманахе, но за отъездом тот передал их Погодину.[476]

Последний раз Шевырёв видел Пушкина весною 1836 года; он останавливался у Нащокина, в Дегтярном переулке. В это посещение он сообщил Шевырёву, что занимается «Словом о полку Игореве», и сказал между прочим своё объяснение первых слов.[477] Последнее свидание было в доме Шевырёва; за ужином он превосходно читал русские песни. Вообще, это был удивительный чтец: вдохновение так пленяло его, что за чтением «Бориса Годунова» он показался Шевырёву красавцем.