его главного сотрудника, его
милого нашего Шевырёва (Соч. Пушкина, т. I, стр. 182); но это не могло быть искренно и всего скорее было вызвано обиженным самолюбием и разочарованием в прежней уверенности, что публика станет платить оброк одному имени Пушкина. Из его же писем видно, что он не имел никакой определённой идеи о журнале, которому сделался кумом, и сам себе противоречил, когда говорил о цели его. Г. Анненков полагает, что «цель журнала была
именно уничтожить бесплодные сборники, так сильно развившиеся в это время» (Соч. Пушкина, т. I, стр. 181). Это, вероятно, основано на трёх словах Пушкина в упомянутом выше письме к Языкову: «Пора задушить альманахи». Но могла ли войти в здоровую голову мысль — издавать для этого журнал? Как изданием журнала задушить альманахи, бывшие потребностью для публики? Пушкин написал свои три слова о них мимоходом, так, между прочим, и не мог соединять с ними постоянного убеждения. Напротив, одобрял альманахи, много лет снабжал их своими стихами и после издания «Московского Вестника». Особенно заботился он об успехе «Северных Цветов» Дельвига. Какая же ещё была цель журнала? 1-го июля 1827 года Пушкин писал к г. Погодину: «Надобно, чтобы наш журнал издавался и на следующий год. Он, конечно, будь сказано между нами, первый единственный журнал на Руси! Должно терпением, добросовестностью, благородством и особенно настойчивостью оправдать ожидания известных друзей словесности и
одобрение великого Гёте» (Соч. Пушкина, изд. Анн., т. I, 182 стр.). К чему тут одобрение
великого Гёте? Как мог судить о русском журнале великий Гёте? Ясно: сказано это, чтобы чем-нибудь ободрить унывших сотрудников. Но замечательно, что тут Пушкин проповедует добросовестность и все добродетели, а от 31-го августа, следовательно через два месяца, пишет к тому же г. Погодину: «Главная ошибка наша была в том, что мы хотели быть дельными; стихотворная часть у нас славная, проза, может быть, ещё лучше; но вот беда: в ней слишком мало вздору. Ведь верно есть у вас повесть для Урании? Давайте её в „Вестник“. Кстати о повестях: они должны быть непременно существенной частью журнала, как моды у „Телеграфа“. У нас не то, что в Европе — повести в диковинку. Они составили первоначальную славу Карамзина, у нас про них ещё толкуют. Ваша индейская сказка:
Переправа, в европейском журнале обратит общее внимание, как любопытное открытие учёности; у нас тут видят просто повесть и важно находят её глупою» (стр. 181). Вот вам и добросовестность, и настойчивость, и одобрение великого Гёте! Давайте вздору, потому что публика не понимает мудрых статей «Московского Вестника»!.. Да, больно видеть, что даровитый, необыкновенный человек унижал себя таким образом, льстил бездарным людям из посторонних видов и противоречил себе и правде! Разве он не знал, что повести и прежде, и в его время (как теперь) были необходимым отделом изящных произведений? Разве не писал он потом сам повестей, которые составляют часть его славы? Публика находит какую-нибудь повесть глупою, конечно, не потому, что видела в ней не повесть. Уж верно так! Глупые писатели обыкновенно не довольны публикой, и Пушкину, баловню и любимцу её, не кстати было утешать своих новых друзей, как утешал он их: благороднее, лучше было бы прямо сказать им, что они взялись не за своё дело. Он, конечно, понимал это прежде всех, но, как я сказал, из самолюбия и нелитературных видов или расчётов, хотел убаюкивать незаслуженными похвалами своих данников.
Не нужно пояснять, что при этой журнальной неудаче Пушкина и клевретов его, Н. А. Полевой был для них бельмом на глазу. В немногих приведённых мною строках из писем Пушкина видно, что упомянуть о «Телеграфе» было неизбежно при суждениях о журнальном успехе, и великий поэт не совестился повторять пошлый намёк, будто моды были существенной частью «Московского Телеграфа»! Не станем характеризовать побуждений Пушкина; но кто же не согласится, что в словах его явно неприязненное расположение к «Телеграфу» и издателю его? Поэт как будто старался поддерживать и даже раздувать это расположение в своих клевретах, а они, разумеется, и не нуждались в таких поощрениях. Г. Шевырёв исписывал груды бумаги, усердно трудясь уронить «Телеграф» и выставить издателя его самым дурным писателем и даже дурным человеком; г. Погодин не столько писал, сколько действовал против него неприязненно. Вся его партия искала случая и не пренебрегала никакими средствами, чтобы уязвить журнал, а если можно, то нанести удар издателю «Телеграфа». Но, при этом, наружные формы приязни и все приличия соблюдались вполне. Пушкин и его сотрудники бывали у Н. А. Полевого и при встрече казались добрыми приятелями. Весною 1827 года, не помню по какому случаю, у брата был литературный вечер, где собрались все пишущие друзья и недруги; ужинали, пировали всю ночь и разъехались уже утром. Пушкин казался председателем этого сборища и, попивая шампанское с сельтерской водой, рассказывал смешные анекдоты, читал свои недозволенные стихи, хохотал от резких сарказмов И. М. Снегирева, вспоминал шутливые стихи Дельвига, Баратынского и заставил последнего припомнить написанные им с Дельвигом когда-то рассказы о житье-бытье в Петербурге. Его особенно смешило то место, где в пышных гекзаметрах изображалось столько же вольное, сколько невольное убожество обоих поэтов, которые «в лавочку были должны, руки держали в карманах (перчаток они не имели!)»…
