Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [60]
И Пушкин, якобы также написавший «Стансы» «в кабинете государя», вписывается современниками в один ряд с такими людьми, как Блудов и Сперанский, попавшими под зловещее обаяние молодого императора и действовавшими под его давлением. А. И. Кошелев, расположенный к Пушкину значительно менее, чем к Блудову, вспоминал о последнем: «В большой упрек ему ставили написанное им донесение следственной комиссии по делу 14-го Декабря. Конечно, оправдывать его я не буду; но, в извинение его, могу сказать, что он в этом уступил воле Императора, как по слабости характера, так и потому, что он надеялся смягчить меру наказания для виновных, выставив многих менее преступными, чем увлеченными даже до крайностей»[444]. И как здесь не вспомнить рассуждение Вяземского о «колдовстве» императора, под которым находились Карамзин и Жуковский.
Тема «колдовского» влияния императора на собеседника широко обсуждалась в обществе после восстания декабристов. Было известно, что молодой император проявил себя не только как усмиритель бунта, но и как незаурядный следователь. В собственных мемуарах Николай подробно рассказывает о проведенных им допросах и о том давлении, которое он оказывал на декабристов П. Г. Каховского, С. И. Муравьева-Апостола, Пестеля, Артамона Муравьева, С. Г. Волконского и, в особенности, на Михаила Орлова[445]. Было хорошо известно, что помимо «гипнотических свойств» император мог использовать прямой обман и шантаж; именно на это, возможно, намекал А. М. Тургенев, передавая историю создания «Стансов» в письме Данилевскому в столь далеком от правды свете. Бесспорно, этот кислый отзыв указывал на то, что у стихотворения есть еще один «создатель», кроме Пушкина, а именно инспирировавший его император Николай.
Подобное прочтение не позволяло увидеть того, что «Стансы», при всей своей «бодрости», полемизировали с официальными оценками роли Николая Тургенева в движении. Пушкин глубоко сочувствовал декабристу и посвятил ложному, к счастью, слуху о его насильственной выдаче одно из самых горьких своих стихотворений «Так море, древний душегубец…». Этот текст содержался в письме Вяземскому от 14 августа 1826 года. Вяземский же, вопреки обыкновению, не послал его А. И. Тургеневу, и последний впервые услышал его от самого Пушкина за несколько дней до смерти поэта[446]; так стихотворение осталось неизвестным не только широкой публике, но и друзьям. Не ясно также, знали ли «друзья» о том, что в «Записке о народном воспитании» Пушкин заступился за Николая Тургенева. При том, конечно, что этот документ никогда не был обнародован при жизни поэта, тот секрета из него не делал и рассказал о «Записке» А. Н. Вульфу. В пересказе последнего упоминание о Николае Тургеневе отсутствует[447]. Но в «Стансах» Пушкин защищает его, пожалуй, еще более определенно, чем в «Записке». Увы, это не поколебало мнения современников о «заказном» характере стихотворения. Причина, возможно, заключается в том, что сам Н. И. Тургенев строил свою защиту, не прося «милости» у императора, а доказывая свою полную невиновность[448].
В 1827 году обращение к имени Николая Тургенева было особенно актуально для друзей декабриста и болезненно для правительства. Летом 1827 года Ф. В. Булгарин написал донос о публикации в «Московском телеграфе» цикла статей А. И. Тургенева под общим заглавием «Письма из Дрездена». Имя Н. И. Тургенева здесь явно не упоминалось, но Булгарин увидел намек на него там, где «явно обнаружено сожаление о погибших друзьях и прошедших золотых временах»[449].
К осени 1827 года, ко времени обнародования «Стансов», стало совершенно очевидно, что все надежды друзей в отношении Н. Тургенева не оправдались, само выражение надежды на «славу и добро» находилось в противоречии с тяжелым настроением, царившим в обществе. Вяземский писал А. Тургеневу и Жуковскому в конце ноября 1826 года:
Зачем Козлов приплел к своей Абидосской Невесте дедикацию, отзывающуюся семидесятыми годами? Досадно и грустно. Хотел бы похвалить поэму, но рука не поднимается упомянуть об эпистоле. Не наше дело судить, а все-таки сто двадцать братьев на каторге. Можно бы пол жизнью купить забвение 14-го Декабря, а не то что воспевать его, разве с тем, чтобы призывать милосердие на головы виновных и жертв. Не говорю уже о чувстве, но досадую на неприличие. C’est aussi un manque de tact: уж лучше еще печатать детские сказки у Булгарина… Я уверен, что все пойдет по-старому. Полетика говорил мне, что он дает год срока, а пока все еще надеется, но что если после года ничего твердо лучшего не будет, то и он откажется от надежды[450].
Упомянутый в письме Вяземского поэт И. И. Козлов посвятил свой перевод «Абидосской невесты» Байрона императрице Александре Федоровне. Недовольство Вяземского вызвали, скорее всего, следующие строки посвящения:
По форме выражения эти стихи, конечно, отличаются от «Стансов», но по содержанию они были не так уж далеки от них, и оценка Вяземского пушкинского стихотворения (нам неизвестная), скорее всего, была еще более горькой. Тем более что поэтических откликов «на день восшествия на престол» было мало. Даже русская официозная литература скупо отозвалась на это событие. Сплошной просмотр периодики за 1826 год дал относительно небольшое число поэтических откликов. Их общий тон скорее сдержанный, чем бодряческий. Вот характерный пример — стихотворение Степана Висковатова, интересное использованием поэтической риторики, восходящей к пушкинской «Вольности»:
