Пушкин. Изнанка роковой интриги - [93]
Превыше всего – и сегодня это опять звучит свежо – выступает апологетика необходимости тотального прогресса, основанного на насилии, на бесчеловечности, другими словами, прогрессивного насилия, или насильственного прогресса. Показателен принципиальный спор поэта с историческим писателем Иваном Лажечниковым. Несколько огрубляя суть спора, скажем, что Пушкин в письме упрекнул Лажечникова, что тот оскорбляет достойных людей прошлого, показывая их жестокость. «Низких людей, – резко отвечает ему Лажечников, – подлецов, шутов, считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попадались мне…». Не странно ли, что Лажечников пытается убедить Пушкина в необходимости правды о русском кровавом прошлом?
Эпиграфом к «Арапу Петра Великого» (название введено в обиход биографами) Пушкин выписал строку из поэмы Николая Языкова «Ала»:
Мысль эту, которая возродилась в «Медном всаднике», читаю со своим неизгладимым опытом, по случайности пережив Железного Феликса, железную волю Сталина, паровоз его имени, лагерную Магнитку, железного карлика Ежова, пионерские соцсоревнования по сбору железа и бум БАМа.
Наука славы увлекает, затягивает в свой омут. Автор неоконченного «Арапа Петра Великого» устанавливает персональные родственные связи с царем. Фантазия не знает меры: «Император посреди обширных своих трудов не переставал осведомляться о своем любимце и всегда получал лестные отзывы насчет его успехов и поведения… Петр снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровии, благодарил за ревность к учению и, крайне бережливый в собственных своих расходах, не жалел для него своей казны, присовокупляя к червонцам отеческие советы и предостерегательные наставления».
Это псевдобиография Ибрагима Ганнибала, который на самом деле вырвался в Париж, там загулял и был угрозами царя выдворен обратно. Ничего подобного, объясняет нам Пушкин. Царь был истинным отцом моему предку. Не отцом нации, каковым любой царь является по статусу, придуманному сервилистами, а любящим отцом моего собственного прадеда – разница существеннейшая. Пушкин смело утверждает, что Ибрагим Ганнибал (он пишет «Аннибал») «принадлежит бесспорно к числу отличнейших людей екатерининского века», при этом поэт признает, что документов нету.
Пушкин всегда приукрашивал свою родословную и роль своих предков в истории, как доказал С. Веселовский. Приближение своих предков к престолу – не что иное, как пушкинский миф о себе самом, и славословие деяниям царя логично вписывается в биографию поэта. «Образ Петра, – отмечает советский исследователь, – является идейным центром романа»[454]. Часть этой мифологемы – восхваление оккупации Петром соседних территорий как справедливой и героической акции. Пушкин создавал свои произведения о Петре в то время, когда возобновились «расширительные» военные операции русской армии для продвижения на Восток, в Персию, вокруг южных и северных берегов Черного моря в Турцию. Ретроспективно Пушкин писал даже, что «сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». Другими словами, овладение Индией было пустой выдумкой Наполеона, но станет, по Пушкину, реальностью для России. Пушкин оказывается единомышленником некоторых современных агрессивных политиков.
Поэт в совершенстве владеет эзоповским языком: «захватническая политика» именуется: «утверждение морского величия России». Об оккупации Прибалтики: Россия «обеспечила новые заведения на севере». Петр захватил Азов, чтобы «сблизить свой народ с образованными государствами Европы», поэтому он «нетерпеливо обращал взоры» на Персию, Турцию, Швецию. «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек, но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны». Чем же отличается эта фразеология от официальной? По краю медали «На взятие Азова», выпущенной для царя Петра, читаем, что он «молниями и волнами победитель» и – замечательное слово: «присоединитель».
Не дописав «Арапа…», Пушкин принимается за поэму «Полтава». Известно, что он считал «Полтаву» самым зрелым, оригинальным из своих поэтических произведений. Но она была навеяна «Мазепой» Байрона, «Войнаровским» Рылеева и (что, возможно, дало толчок созданию поэмы) за три месяца до начала работы поэта над «Полтавой» в «Невском альманахе», издаваемом Егором Аладьиным, была опубликована повесть самого Аладьина «Кочубей». Из нее Пушкин позаимствовал сюжет флирта Марии с Мазепой. Из нее же взял имя Мария, звучащее приятнее, чем историческое, но слишком простецкое имя дочери Кочубея – Матрена. Следующий шаг Пушкина: он ругает Аладьина. Не называя его по имени, пишет, что тот изобразил «утонченные ужасы, годные во французской мелодраме».
Нам уже доводилось высказать мнение, что субъективно главной темой «Полтавы» оказался не подвиг Петра, а донос Кочубея царю Петру, и это связано с несостоявшейся попыткой привлечения Пушкина для службы в Третьем отделении. Или наоборот: тема доноса возникла и разрослась в поэму как результат психологических переживаний поэта в связи с вербовкой
