Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения - [22]
1826
Вторая половина (не позднее 25) января 1826 г. П. А. Плетневу. Из Михайловского в Петербург.
Уже свершилось восстание, уже самые близкие Пушкину люди оказались в застенках.
Что делается у вас в Петербурге? Я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске (то есть в Сибири, на каторге — Е. К.). Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую.
Пушкин понимает, что письмо будет перлюстрировано и упоминает и о своей «короткой», близкой связи со многими арестованными и пишет одновременно о «милости царской», то есть просит за них.
20-е числа января 1826 г. В. А. Жуковскому. Из Михайловского в Петербург.
Мудрено мне требовать своего заступления пред государем; не хочу похмелить тебя в этом пиру. Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности… Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства… В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи. Я наконец был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии. Письмо это наблагоразумно, конечно, но должно же доверять и счастию.
Пушкин понимает, что близкий двору Жуковский покажет письмо царю, он пишет с редкой откровенностью, не скрывая ни своих связей с заговорщиками, ни пытаясь как-то оправдаться обещаниями верно служить новому венценосцу. Он прям и сдержанно-благороден. И очень верит в свою удачу, в судьбу.
Начало февраля 1826 г. А. А. Дельвигу. Из Михайловского в Петербург.
Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне; образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам, но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri более склонен к умозрению, нежели к деятельности, и если 14 декабря доказало у нас иное, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны.
С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародования заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни — как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира.
Пушкин продолжает свою линию поведения, Он рассчитывает, что и это письмо станет известно «правительству», он говорит в нем откровенно, «искренно», рассчитывая в этой ситуации на ту искренность «молодого» царя, которая вообще свойственна молодости. Ведь они с Николаем почти сверстники (Николай родился в 1796 году). Но нигде он не «подличает», не выгораживает себя.
Два момента привлекают внимание в этом письме. Это ясно выраженная мысль поэта о неприятии им так называемых «возмущений и революций». Это в самом деле политическая мудрость поэта, который не видит в такого рода действиях разрешения основных противоречий жизни, о чем не задумывались его друзья-декабристы.
И второе. Это великолепная отсылка, взгляд на эту реальную жизненную и историческую трагедию со стороны культуры, литературы. Не к односторонности позиции культуры классицизма (французские трагики), которая так или иначе, но склоняла свою голову перед властью и истиной государства, призывает Пушкин, но «взглядом» Шекспира он хочет все это рассмотреть, то есть для него важен более объективный, спокойный и в итоге точный подход к тому, что позднее будет названо первой русской (дворянской) революцией. Свою пушкинскую меру оценки социальных потрясений, также с оглядкой на Шекспира, он производит в «Борисе Годунове».
3 марта 1826 г. П. А. Плетневу. Из Михайловского в Петербург.
Карамзин болен! — милый мой, это хуже многого — ради Бога успокой меня, не то мне страшно вдвое будет распечатывать газеты. Гнедич не умрет прежде совершения «Илиады» — или реку в сердце своем: несть Феб. Ты знаешь, что я пророк.
Как видим, Пушкин опять обращается к своему пророческому дару, трактуя его совершенно серьезно, как возможность предвидеть будущее и свое, и других людей, а также свершение многих других событий. Исходя из этой его внутренней убежденности, по-иному воспринимается его стихотворение «Пророк», написанное в этом же году, которое обращено прежде всего к нему самому и во многом снижает патетику его текста и делает содержание стиха более прикладным и приземленным.
