Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения - [23]

Конец апреля-начало мая 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

Милый мой Вяземский, ты молчишь, и я молчу… Покамест дело не о том. Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину…)

При сем с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется… Милый мой, мне совестно ей-Богу… но тут уж не до совести. Прощай, мой ангел, болен ты или нет; мы все больны — кто чем.

Вторая половина (не позднее 24) мая 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

Правда ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум. Законная — род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу.

Пушкину еще аукнется этот его взгляд на брак и на семейную жизнь. Он до известного момента будет пребывать в известной раздвоенности, желая и намереваясь быть отцом семейства, родителем, успокоившимся филистерем, но не желая отказаться от круга друзей и единомышленников с их вольтерьянской свободой в мыслях и поведении, считая, что только это и сохраняет острым ум и придает вкус жизни. Дальше мы увидим, как пушкинское отношение к браку и семейной жизни будет эволюционировать, заставив его стать настоящим семьянином, заботливым отцом. Он развяжет это реальное противоречие собственной жизнью, защищая честь своего имени, своей жены, всей своей семьи.

27 мая 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Пскова в Петербург.

Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда — при англичанах дурачим Василия Львовича (дядя поэта, сам недурной стихотворец — Е. К.); пред M-me de Stael заставляем Милорадовича отличаться в Мазурке. Русский барин кричит: мальчик! Забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе — это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и — то Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь… Он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай-да умница.

Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть в Опоческом уезде.

Это знаменитое письмо, которое цитируется направо и налево с разными целями и разнородными комментариями. Пушкину, с его обостренным чувством свободы и личного достоинства, которое в определенном смысле было формой чудачества или воспринималось как форма помешательства (как в случае с Чаадаевым), было тесно в России его эпохи.

Пушкин, по сути, реформировал всю последующую русскую жизнь в духовном смысле, он повлиял и прямым и опосредованным образом на умонастроение громадной массы русских людей, в том числе и на тех, которые впоследствии устраивали акты террора, «ходили в народ», совершали бунты и революции. А все оттого, что он не успел изменить свою страну — Россию. Влияние его на общество было мощным, его не могли обойти или игнорировать ни Николай, ни высший свет, ни все лучшие интеллектуалы того времени, ни литераторы той эпохи, все это вылилось в последующее громадное воздействие Пушкина на русскую жизнь. И воздействие его было двояким — через тексты, их содержание и художественное совершенство, и посредством собственной личности и прожитой им с таким достоинством и такой свободой индивидуальной жизни. Все это влияло не только на его современников, но изменило культурно-психологический код всего народа.

А сейчас, здесь, он продолжал жить «на грани», боясь умереть от «аневризмы» в Опоческом уезде, боясь не завершить начатое. Это ему-то, уже создавшему «Онегина» и «Бориса», чувствовавшего в себе необъятные силы, каково ему было чувствовать себя почти крепостным и зависящим от людей, которых он ни в грош не ставил.

11 мая — первая половина июня 1826 г. Николаю I. Из Михайловского в Петербург.

Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, растроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.