Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения - [20]

13 и 15 сентября 1825 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

Сегодня кончил я 2-ую часть моей трагедии — всех, думаю, будет четыре. Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! Знаешь ее? Не говори, однако же, этого никому. Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне очень пригодилось. Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны: я его засажу за Евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное. Ты хочешь плана? Возьми конец десятого и весь одиннадцатый том, («Истории государства Российского». Н. М. Карамзина — Е. К.) вот тебе и план.

Пушкину только-только исполнилось 26 лет. Но вот его замах. После «Онегина» приступить к одному из сложнейших периодов российской истории. Он опирается на карамзинское изложение ее, но сам поворот Пушкина к этой теме говорит о его гениальном чутье: ведь именно в политико-историческом развороте Смуты XVII века и упрятана одна из тайн русской жизни и русского народа: так легко, почти самим отдать Кремль и Москву иноземцам, чтобы затем собираться всему народу для изгнания захватчиков. К ней, этой тайне, как в сказке о Кощее Бессмертном, надо пробираться через всякие препоны и ловушки, пока дойдешь до иглы, в которой самая суть — жизнь и смерть, судьба и истина.

Пушкинская гениальность в этом отношении мало объяснима. Не будем же мы считать побуждением к написанию «Бориса Годунова» знакомство с Карамзиным и его «Историей»? Наряду с «Медным всадником» и «Капитанской дочкой» Пушкин изъяснил нам много больше о законах русской исторической жизни, нежели собственно исторические сочинения. Карамзин близок ему, его художественные подробности и замечательный русский язык вне всякого сравнения — они вызывают одни восторги вслед за Пушкиным. Но Пушкин передал суть и смысл русской истории в характерах, в самой коллизии государственной власти, проливающей кровь для своего утверждения и лишенной от того всякой легитимной силы, в определенностях русской духовной жизни. Он жарко, кстати, просил Вяземского прислать ему какие-нибудь истории о юродивых и блаженных в русской жизни, понимая своим чутьем, как много они значили для невидимой глазу, но мощной подводной жизни простого народа.

Было ли до «Бориса» то, что дальше будет поименовано «народностью», в русской литературе? Прямо скажем, что нет, ее не было. Если забыть о пошлом толковании народности в трудах адептов лже-марксизма, то умение схватить и воссоздать дух жизни целого народа, который еще как бы и не вступил на стезю своего активного самосознания (да и вступивши, точно ли он находил необходимые формы и смыслы, отвечающие истине и своего исторического положения и просмотру будущего — большие сомнения у автора этих строк, глядя чуть ли не на всю послепушкинскую — вплоть до наших дней — историю народа). Конечно, «спасают» ситуацию немногие, но яркие исторические отступления, которые, как правило, были связаны с необходимостью опять и опять браться за «дубину народной войны» и защищать свое отечество, то есть свою русскую землю.

6 октября 1825 г. В. А. Жуковскому. Из Тригорского в Петербург.

Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; Бог не захочет, чтоб «Годунов» со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня… но до трагедий ли нашему черствому веку? По крайней мере оставь мне надежду.

Пушкин пишет Жуковскому о своей болезни, «аневризме», рассчитывая получить разрешение властей на операцию за границей, но всякий раз безрезультатно. И вот, после очередного визита во Псков, к губернатору, он пишет своему другу совсем о другом в своей жизни, уж точно уповая на провидение, по которому выходит, что умереть ему сейчас никак нельзя, пока не кончен «Годунов». Это только подтверждает наши наблюдения, приведенные выше, что ранняя историческая зрелость Пушкина, дала ему масштаб измерения деятельности не только окружающих его людей, но самого государства, общества, да и его лично.

В этот грозный для России год — 1825, год подготовки первого гражданского выпада русского общества против существующей власти, самодержавного режима, Пушкин превращается в национального поэта во всей полноте содержания этого титула: он начинает судить уже не только и не столько своих литературных героев, но время и общество, которые их породили. С этого момента русская литература наполняется историческим самоосознанием, в ней появляется философская и историческая мысль, которая потом ляжет в основание эпических трудов Толстого и Достоевского, окончательно укоренивших Россию в ряду первых мировых держав в культурном отношении.

Около 7 ноября 1825 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

В этом письме Пушкин подводит итоги своей работы над «Борисом Годуновым». Почитаем его горячие, брызжущие энергией строки:

Поздравляю тебя, моя радость, с романтическою трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный… Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!