Пушки и колокола - [103]

– Тятька, я с тобой! – в дверях выросла фигура княжича.

– И ты, и Иван Васильевич, и остальные. А с нами всеми – Бог. Челядь кликните в помощь Николе! Да в поучение оборону держать, оставшихся соберите. Отрезов найдите. Одному управиться тут – беда, – отдавал отрывистые распоряжения князь. Мрачно поглядывая на помороженных товарищей по оружию, воины молча покинули помещение, ненадолго совсем оставив пришельца и Некомата с ранеными.

– Михаил, – упав на колени, Некомат тихо позвал бледного как полотно князя. – Слышь, что ль? Я это, князь! Я – Некомат-сурожанин, – аккуратно наклонившись над мужчиной, еще раз позвал купец. Не дождавшись ответа, он, склонившись, разодрал запекшийся на плече кровью кафтан, приложил ухо к груди того, с кем еще несколько лет назад затевал усобицу против Великого князя Московского. – Живой! Никола, жив он, жив!

– Ну так кафтан сымай, – раздраженно бросил пришелец. – Осмотреть надобно!

– Да-да, Никола, – быстро-быстро замотав головой, отозвался купец. – Сейчас, Никола, – засуетившись, он принялся крутиться над раненым, не понимая, с какой стороны подойти лучше.

– За мной повторяй! – приводя товарища в чувства, прикрикнул на него пенсионер.

– Хорошо, Никола, – как кукла тряпичная, мотнув головой, снова откликнулся сурожанин, старательно повторяя монотонные движения Николая Сергеевича. Снять обувку, расстегнуть кафтан, ножом Милована предварительно вырезав кровавое пятно, чтобы не потревожить рану, вытащить из одежки безвольного дружинника. Затем – поддевки, рубахи и штаны, оставляя пострадавшего в одном только исподнем.

– Чего уставились? – подняв голову, трудовик прикрикнул на собравшихся по наказу Дмитрия Ивановича холопов. – Рогожи несите, чан с водой ставьте кипятиться! Отрезы где?! – привел он в чувства неуверенно крестящихся мужиков, быстро распределив, кому и чем заниматься должно. Под его энергичные окрики собравшиеся принялись оживать, сосредоточившись на конкретных указаниях пенсионера. А тот одного за другим принялся осматривать мужей, по ходу указания давая холопам, что с кем делать.

Раненых немного было, да и не мудрено – те в основном в дороге и сгинули, пурги не пережив. И хоть и принято было, что князья за людей своих в ответе, тут едва ли можно было винить правителей в случившемся. Почти все, за исключением тверского князя и еще пары дружинников, до смерти померзли или просто в пурге той, отстав, потерялись. Ведь даже те ратники, выжить кому Бог решил, обморожения получили. Литовские, в сапогах шедшие, – серьезные. Да так, что троих и не чаял спасти пенсионер. Тут кроме рук или ног ампутации уже и помочь вряд ли чем можно было. А как ее делать, да и кому? А пес его знает!

Помолившись рьяно, этих, в первую голову водою теплою омыв, приказал трудовик отдельно переложить. Так, чтобы им первым, как отвары готовы будут дезинфицирующие, ноги с руками почерневшие перемотать. Авось и обойдется. Русичи же, обутые в добротные войлочные валенки, пострадали меньше, лишь переохладившись порядочно, пока до крепости добрались. Несколько раненых, невесть как все-таки до Вязьмы дотянувших, теперь, перевязанные, лежали в стороне, но Булыцкий скорее к тому склонялся, что и их не спасти. Потеря крови да переохлаждение… Нет… Не надеялся даже, хоть и молитвы втихаря прочитал. А вдруг…

Среди таких и тверской князь оказался, стрелу в плечо получивший. И если сама по себе та рана большой угрозы не представляла, то усугубившее дело воспаление, а к нему еще и обморожение не оставляли князю ровно никаких шансов. Вот и получилось, что из двадцати восьми добравшихся до Вязьмы дружинников по семерым, по прикидкам Николая Сергеевича, уже можно было смело заказывать молебен за упокой.

– Некомат я, сурожанин, – сидя рядом с неподвижным князем, то промывая начавшую уже смердеть рану, то смачивая покоящуюся на лбу тряпку, то поднося к окровавленным губам бывшего союзника плошку с крепким отваром, горестно бубнил купец. – Вот она, судьба-судьбина. Думал ли ты, что ль, что нам с Ванькой, грешникам окаянным, поверив, один на один с Дмитрием Ивановичем останешься? Думали, что ль, мы с Вельяминовым, что, гордынею собственною ослепленные, лишь куклами тряпичными в руках генуэзцев проклятых окажемся?! Кунов блеск манит. Кунов блеск двери все открыть сулит. Кунов блеск ума лишает. Я, что ль, ведал, что так оно все обернется? Великий князь Тверской, помыслами о княжестве едином ведомый, и пес смердячий, за посулами пустыми пошедший. Великий муж, а уж и на мосту Калиновом, да предатель – оплакивающий его. Справедливо, что ль? Тебе бы сейчас плечом к плечу с Дмитрием Ивановичем. Толку, что ль, было бы… Прости меня, Михаил Александрович. Христом-Богом молю, грех великий, – обиду с души сбрось. Бог видит: живот, что ль, свой, не кручинясь, отдал бы, тебя бы только спасти. Эх, Михаил Александрович, свет-человек. Думал, что ль, я, смерд, что самолично тебя оплакивать буду да прощения просить? Вот она, воля Божья, предателя карающая. – Булыцкий, мечущийся между ранеными да в сторону пары той поглядывающий, вдруг замер, сообразив, что Некомат, как ребенок малый, слезами зашелся. Что мамка, голову умирающего на руках держа, тот трясся, тщетно рыдания задавить пытаясь. – Вот, что ль, как оно, Михаил Александрович, – продолжал между тем сквозь слезы здоровяк. – Столько я народу под меч подвел, а лишь сегодня по-настоящему смерть почуял.