Пушкарь Собинка - [15]

На что старые отвечали:

— Цыплят считают осенью…

Однако повеселели и они. Сказывают же: лиха беда начало!

Никифор добродушно подшучивал над Собинкой:

— Небось божий свет с овчинку показался под ордынской стрелой, а?

— Иначе с чего б ему целовать землицу-матушку? Эва, как проворно распластался. Аж упредил быстрого на руку конника! — подхватил Гришка.

Никифор осудил Гришкины слова:

— Тут, милок, зря скалишь зубы. Нашёлся он — не струсил, не растерялся. А это на войне важнее иной раз прочего.

— Всё одно, — отозвался благодарно Собинка. — Кабы не ты, кормил бы я сейчас раков в речке.

— Тоже верно, — усмехнулся Никифор. И похвалил: — Хоть и нерасчётливо, а метко пустил стрелу. Только теперь крепко помни: стрелой воина в железных латах или кольчуге одолеть мудрено.

— Огненным боем надо?

— И со сноровкой к тому же.

Более в тот день враги не пытались перейти реку. Расположились на правом берегу. До самых сумерек сильно тревожили своими тяжёлыми стрелами русские полки. И временами слышались вскрик отчаянный или стон. Означало то, что достигла какого-то бедолагу татарская стрела.

Русские лучники не оставались в долгу. Меткостью спорили с ордынскими. А мастера огненного боя вовсе сеяли среди них панику. Непривычны были их степные кони к огню и грохоту.

Так ничем и закончился для воинства хана Ахмата первый день на Угре. А правильнее бы сказать — кончился поражением. Потому что не добился своей цели Ахмат. Не сумел одолеть русские полки и перейти Угру-реку.

Собинка ночь, как большинство русских воинов, от усталости и волнения проспал непробудным сном.

Пушку и боевые припасы караулили старшие: Гришка с Порфишкой, а более — сам Никифор.

От хитрого противника можно было ожидать всякого. И ночной вылазки-наступления тоже.

Однако обошлось без неё. Совещались ордынские предводители во главе с самим ханом Большой Орды Ахматом. Думали-гадали: как воевать русских с их крепкой обороной и нежданным грозным огненным боем?

Глава девятая Иного пути нет

Медленно занимался осенний рассвет.

Тучами затянуло небо.

От вчерашнего солнышка нет и следа. Дождик принялся моросить.

Вылез Собинка из-под телеги, где провёл ночь. Поёжился.

— Бррр… Зябко…

Гришка презрительно фыркнул:

— Вояка! С тараканами тебе сражаться на печи!

У Никифора своя забота — порох. Отсыреет — пропало всё. Превратится грозная пушка Вепрь в бесполезный предмет. Хмур потому Никифор. На помощников покрикивает сердито. С тревогой поглядывает в сторону правого берега. Что нового? Какую хитрость удумал враг?

Заряжал пушку с особым тщанием. Пороховую мякоть прежде щупал пальцами, растирал на ладони, подносил к носу — нюхал. Даже пробовал на язык.

Собинке страсть как хотелось проникнуть в тайну порохового дела. Но понимал — не время тревожить Никифора.

День второй выдался горячее и тяжелее первого.

Страшный гнев обрушил хан Ахмат на своих начальных людей за вчерашнее поражение. Иные, по ханскому повелению, были казнены.

И когда ринулась ордынская конница, Никифор сумрачно предупредил:

— Держись, ребята! Ноне лихо придётся!

И точно. Как в воду глядел.

Не в пример вчерашнему, шире растянул по берегу войска хан Ахмат. И неведомо было, где замыслил нанести удар и прорвать русскую оборону.

Гуще и метче полетели опасные ордынские стрелы.

А главное, и это быстро поняли в полках на левом берегу, велено было искуснейшим стрелкам ханского войска выбить русских мастеров огненного боя: пушкарей, пищальников, пеших и конных воинов, вооружённых ручницами.

Заряжать пушку — дело долгое. Потому медлил Никифор с первым выстрелом. Выжидал, дабы пушка, прозванная Вепрем, голос подала в наиважнейшую минуту. Кроме того, не хотел до срока обнаружить расположение грозного оружия.

Однако тут просчитался.

Видать, со вчерашнего дня запомнили враги березнячок, где стояла пушка. Едва вылез из укрытия Порфишка, малый проворный и смелый, застыл Собинка, вытаращив глаза. Две стрелы разом поразили Порфишку. Одна — в грудь, другая, словно для верности, — в горло. Захрипел Порфишка, взмахнул руками, точно хотел улететь с проклятого места. И, согнувши колени, повалился головой в воду.

Собинка, опомнившись было, — к нему. Никифор, спасибо, остановил. Рявкнул, не хуже Вепря-пушки:

— Назад!

И в пору. Три или четыре стрелы, не разобрал Собинка, просвистели над ним.

Пригнулся Никифор подле пушки.

— Вишь, что делают, стервецы! Учуяли силу огненного боя. На нас, ровно на зайцев, открыли охоту. Берегись теперь! Жаль Порфирия, царство ему небесное! Сумеешь за него?

Кивнул головой Собинка:

— О чём толковать?

Свирепо, с визгом и дикими криками, рвались Ахматовы конники к левому берегу. Накатывались новыми волнами.

И несли тяжёлые потери. Встречали их меткие стрелы. Огненный бой многих пушек и пищалей вносил замешательство, приметно помогал русским ратникам.

Полдень миновал. Никифор с беспокойством глядел на пушку. Запаляя фитиль, приказал Собинке:

— Отойди подалее. Кабы не разорвало…

— Здоровую такую? — удивился Собинка.

— Всякое бывает…

Только к вечеру, когда стало смеркаться, отошёл враг.

Вскоре по обоим берегам Угры загорелись костры. Два войска, утомлённые сражением, отдыхали. Впервые за долгий изнурительный день сели русские ратники у котлов с горячим варевом. Ели жадно. Разговоров и шуток было куда менее, чем вчера. Хоронили убитых. Перевязывали раненых.