На школьном крыльце была одна Варя. Она озябла, но не уходила — ждала Колю-Николая. А глаза у нее смеялись.
— Клавдий Дмитриевич удивлялся, — сказала она. — Что, говорит, это такое творится? Главный редактор… такой, говорит, серьезный человек, а разыгрался, как теленок. Так, говорит, ему и передай: как теленок! Простудиться может, Звонок уже был… Побежали!
Запыхавшись, они вбежали в класс, сели на свое место, за просторную старую парту, которую они вдвоем еще летом выкрасили белой масляной краской, и огляделись.
По классу ходил веселый гул, а Клавдий Дмитриевич мелом что-то рисовал на доске, не обращая внимания на этот гул и не оборачиваясь.
Постепенно стало видно, что учитель во всю доску чертит карту, где все обозначено: и наше село Соболеково, и речка Простинка, и озеро Сорокоумово, похожее по очертаниям на дым из трубы, и тропинки, и дорожки, и поля, и родники.
— Ничего не забыл? — Клавдий Дмитриевич отступил от доски, ладонь об ладонь стряхнул мел и повторил утвердительно: — Ничего не забыл. Вот в этом месте, — он показал указкой на изгиб речки Простинки, — был хутор Малые Выселки. Вы только что видели, как он переехал. Сел на сани и переехал. Теперь Малых Выселок больше нет…
У Вари задрожали губы.
— А вы не печальтесь, Варя и Коля, оттого, что больше нет вашего хутора Малые Выселки. В самом деле, дети, где лучше жить — в двух избушках посреди чистого поля, без электричества и кино или в большом селе с электричеством, с кино, с магазинами? Конечно же, у нас лучше — у нас народу много, весело, людно! Не печальтесь, Варя и Коля! Какие еще ваши годы… — Он задумался, посмотрел в окно и тихо сказал: — Опять снег.
Учитель подошел к окну. В стекло мягко бились белые лохматые снежинки, просились в тепло, облегали рамы белизной. Хороший, обильный выпал снег, обещающий урожай, и светло и притягательно белели крыши домов, поля, перелески и забытое зимой, занесенное снегом по ветви дубов озеро Сорокоумово.
— Какой у нас завтра день? — спросил учитель. — Воскресенье. Завтра, ребята, вам самое время по такому снежку пробежаться на лыжах… Люблю я, когда снега много. И умирать не хочется…
Глава восьмая
Зимой на озере
Снег такой белый, что ехать по нему боязно: все подровнял под одно, все забелил, спуски и подъемы не видно из-за этой белизны. Варя и опомниться не успела, как наехала на обрыв, ухнула с крутого берега в провал. Завалило ее снегом, барахтается, выбраться не может.
Выбралась, ощупала себя. Голова цела, руки-ноги тоже. Лыжи с валенок слетели, снегу набилось за шиворот — страх сколько…
А наверху Коля-Николай стоит и смеется.
— Ты погоди смеяться, — говорит ему Варя. — Посмотрю я, как ты будешь съезжать.
— А чего особенного? Отойди в сторонку.
Коля-Николай нахмурился, присел, по всем правилам поехал по Вариному следу, на полной скорости воткнулся лыжами в снег, вылетел из валенок. Лыжи с валенками в одной стороне, сам он в шерстяных носках — в другой…
Теперь Варя смеется, а Коля-Николай дуется.
— Хорошо смеется тот, — говорит он голосом главного редактора, — кто смеется последним.
— А ты надо мной смеялся?
— Смеялся. Да я не так громко…
— Не так громко!..
И замолчала Варя.
Великая тишина стояла кругом.
Над ними по краям обрыва вырастали из снега белые, легкие, как дым, деревья и, ветвясь в белом изморозном небе, слушали тишину и готовы были обратиться в облака и поплыть над снежным пространством — до того нежными, невесомыми смотрелись они отсюда, снизу вверх.
Замолчал и Коля-Николай. Сел на лыжу, снял носки, отряс их от снега, надел валенки с лыжами и хотел что-то сказать, да не сказал — залюбовался, как и Варя, белыми деревьями.
Недалеко отсюда кто-то кашлянул — негромко, осторожно.
— Это папа мой, — шепотом сказал Коля-Николай. — Он хотел на озеро прийти рыбачить.
— Угу.
— Посмотрим, что он поймал?
— Угу.
— Отряхнем сначала друг дружку?
— Угу.
Казалось, заговори они чуть погромче, и деревья осыплются до последней снежинки. Но вот без их голосов снег осыпался сам — это с треском взлетела с дерева длиннохвостая сорока и полетела куда-то по своим неотложным делам, и в великой тишине был слышен шелест снежной осыпи.
Колиного отца дети увидели за поворотом. В длинном полушубке, побеленном изморозью, он стоял под крутым подветренным берегом у неширокой лунки, подергивал коротким удилищем — блеснил — и прислушивался к шагам ребят.
— Здравствуйте, Федор Николаевич! — поздоровалась Варя.
— Доброго здоровья!
— Поймали что-нибудь?
Колин отец улыбался, и глаза его из-под белых, опушенных инеем бровей были серо-голубыми. Посмотришь на них и вспомнишь, что на свете бывает и такая весна: проталины, хмуровато-голубое небо, запоздалые жаворонки…
— Поймал пяток окуней, — ответил он, — вон в той лунке. Да показать их вам не могу: перешел к этой лунке, а у меня окуней всех до одного какой-то зверек перетаскал себе в нору.
Глаза у Коли-Николая сверкнули воинственным блеском. Ни слова не говоря, он быстро поехал к месту похищения и через некоторое время позвал Варю:
— Варя, можно тебя на минуту?
Варя подъехала к нему.
Около лунки было натоптано, а от натоптанного снега под самый берег вела тонкая, как вышитая гладью, строчка следов.
