Пурпурная линия - [125]

В некотором отдалении над Сеной горбатился мост Пон-Нёф, а на самом высоком месте Сите мне была смутно видна конная статуя Генриха IV. Именно там, в сотне метров от того места, где нашла свою смерть женщина, которую он хотел возвести на трон, навеки застыл в виде памятника Генрих Наваррский, самый популярный король Франции. Там сидит он теперь, естественно, на коне, больше солдат, нежели король, которому в тягость была его корона. Всадник стоит спиной к деканату и Лувру. Да, казалось, что после долгого раздумья он повернул коня не к деканату, а к своему городу, к своему королевству.

ШЕСТЬ

И кому, как не Кошинскому, должен был я рассказать конец этой истории? Сначала я хотел написать ему, но потом решил в конце его курса лечения нанести ему еще один краткий визит. Когда поезд пришел в Кель, я подумал, что четыре или пять лет назад Кашинский проделал тот же путь, с той только разницей, что я сделаю здесь пересадку, не заходя в архив издательства.

На коленях у меня лежал раскрытый том Франко Мария Риччи «Les Dames de Fontainebleau». Еще один экземпляр роскошного издания, упакованный в подарочный пакет, лежал на багажной полке рядом с моей дорожной сумкой.

Пока поезд подъезжал к Фрейбургу, я рассматривал большие репродукции картин, и хотя теперь иконографический смысл полотен был ясен мне во всей своей разветвленности, их таинственное излучение для меня ничуть не уменьшилось. Дамы и их манерные жесты стали красноречивыми, но по-прежнему оставались окутанными меланхолическим задумчивым молчанием. Так же и Кошинский в первое мгновение потерял дар речи, когда распаковал привезенный мной из Парижа подарок. Пейзаж остался таким же волшебным, как и неделю назад. Светлые луга мягко уходили вниз, обтекая деревья, и переходили в ландшафт, окрашенный во все мыслимые оттенки зеленого цвета. Не знаю почему, но мне постоянно вспоминалась эта зелень. Может быть, потому, что это был ее цвет, любимый цвет Габриэль д'Эстре, герцогини де Бофор, маркизы де Монсо и самой прекрасной женщины своего времени.

Кошинский внимательно слушал, пока я рассказывал ему об этапах своего исследования. Я рассказал ему, почему некоторые несообразности в рукописи Морштадта и отсутствие источников во Фрейбурге заставили меня поехать в Базель и там обратиться с этими вопросами к профессиональному историку. Кошинский согласно кивал, когда я подытожил свой разговор с Катценмайером, и заговорил о несостоятельности гипотезы намеренного отравления.

— Стало быть, я просто попался на удочку Морштадта.

— Совсем нет, — возразил я. — Рукопись оставляет вопрос открытым. Странность заключается в самой истории. Все указывает на отравление. Но это ложный след. Но и это совершенно не проясняет суть дела, потому что есть еще и второй след, который ведет к ошибочным выводам.

— Вот как?

— В рукописи Морштадта есть два несоответствия. Один раз он устами Баллерини утверждает, что герцогиню не отравили. В действительности она с вероятностью, граничащей с достоверностью, умерла от болезни, обусловленной беременностью. Но второе утверждение еще более удивительно. Вы его помните?

Кошинский на мгновение задумался.

— Он утверждает, что Наварра никогда не собирался жениться на Габриэль.

— Предположение уникальное, — ответил я. — Никто до тех пор не высказывал такого предположения. Каким же образом мог Морштадт вложить эти слова в уста Баллерини?

Кошинский с довольным видом откинулся на спинку стула.

— Значит, я не слишком сильно заблуждался. Ошибся Морштадт.

— Подождите. Сейчас представьте себе эти картины. Картина, которую заказали Виньяку, и картина, выставленная в Лувре, настолько похожи друг на друга, что между ними должна существовать какая-то связь. Именно это и предположил Морштадт. Но он не нашел никакого логического объяснения для луврского холста. Давайте еще раз вспомним заказанную картину. Кто сделал заказ? Есть только две возможности: либо Габриэль, чтобы оказать давление на короля, либо итальянцы, чтобы скомпрометировать герцогиню.

— Пока я согласен с вами.

— Как пропагандистское средство картина имеет смысл только в том случае, если король всерьез собирался жениться на Габриэль. Но тогда возникает вопрос: не вздумали ли Медичи, после того как пропагандистский трюк не удался, прибегнуть к более решительным средствам, чтобы помешать свадьбе?

Кошинский наморщил лоб.

— Значит, все-таки яд?

— Нет, — возразил я. — Труп герцогини был вскрыт, и при исследовании его были обнаружены все признаки обусловленной беременностью болезни, которая и стала причиной смерти. О яде говорили только те, кто был далек от происходивших событий. Показания свидетелей и диагноз медиков позволяют с вероятностью, граничащей с достоверностью, утверждать, что Габриэль умерла от эклампсии.

— От эклампсии?

— Да, это внезапно наступающие во время беременности или родов судороги, которые часто угрожают жизни. Давайте освежим в памяти то, что нам известно о последних днях жизни Габриэль. Она находилась с королем в Фонтенбло. В это время она была на шестом или седьмом месяце беременности и испытывала некоторые связанные с ней недомогания. Ее преследуют мучительные ночные кошмары. Она страдает от нервозности и страхов, питается мрачными предсказаниями своих астрологов. Что происходило в ее душе? Она чувствует себя в двух шагах от трона. В Риме идут переговоры о разводе короля. Остается несколько дней до Белого воскресенья, после которого, по обещанию короля, начнутся свадебные торжества. Двор распущен, и предполагается, что герцогиня, как каждый год, проведет Пасху в Фонтенбло с королем. Как каждый год? Внезапно король решает отправить Габриэль на праздник в Париж. Надо всеми силами избежать скандала. В конце концов, она пока еще не супруга Генриха, и совместное пребывание с любовницей во время святого праздника произвело бы плохое впечатление. Но почему такой поворот? В прошлые годы ни разу не шла речь о таких мерах предосторожности. Все указывало на то, что они все-таки поженятся. Все бы всё поняли, и никто не осудил бы короля за то, что он остался на праздник с беременной, ослабленной женщиной. Но Наварра решает по-иному.