Пуля калибра 7,92 - [70]

– А землю кто пахать будет? – сказал вдруг учитель. – А, Василий Егорович? Вы ведь сами говорили, что воевали всего полтора года, а хлеб растили – всю жизнь. И ещё вы говорили детям, что на фронте вы тосковали по земле и что вам снилось, как она, весенняя, пахнет.

– Пахнет, хороший мой! Пахнет! Снилось. Точно тебе говорю! В слезах, помню, просыпался! Ти-её, эту проклятую войну! Нешто мы её любили? А кому-то ж вот… Сколько ему было, Пётр Георгиевич?

– Столько же, сколько и тебе, и мне. Девятнадцать.

Все сразу замолчали. Перестали жевать. Далеко-далеко, где-то внизу, в лощине, зарекали коровы. Видно, там шла дойка. Иван сразу вытянул худую загорелую шею, напрягся.

– Твои, твои гудуть, – сказал старшина.

– Пётр Георгиевич, вот что я вам скажу… – Иван встал, отряхнул штаны и рубаху от половы, посмотрел на свою землю. – Мы найдём его. Обязательно найдём. Вашего боевого товарища. И памятник ему тут поставим. Не надо его отсюда никуда уносить. Пусть лежит, где бой шёл. А вас мы тогда известим.

– А вот это правильно будет! – тут же поддержал племянника старшина. – Молодец, Ванька! Не зря я тебя в детстве крапивой сёк. Если ты это сделаешь… до конца жизни тебе благодарен буду. Можешь на меня рассчитывать.

Немного погодя Иван уехал на дойку. Ушёл в село и учитель. Старики опять остались вдвоём.

– Как же его, товарища твово, убило-то? – спросил один.

– А как… – ответил другой. – Я ж всё стреляю, некогда мне назад глянуть. Смотрю, замешкались что-то ребята мои с очередным снарядом. А там… Лежит уже мой Саушкин на стреляных гильзах… Во лбу, чуть выше брови, дырочка маленькая, и дышит вся, кровью пенится… Зажал я ему ту ранку пальцем, а палец – туда проваливается… Что ж, я думаю, делаю? А ребята кричат, отталкивают меня от него: стреляй, мол, а то всем нам сейчас крышка будет! И правда, танк на нас ползёт, совсем близко уже… Вот тут нас камни те и спасли. Он стал обходить нас стороной, и тут его кто-то подбил. Сперва – в гусеницу. А потом навалились на него со всех сторон. Пехота гранатами забросала. А Филат так и лежал на гильзах. Никто его не перевязывал. Сразу умер…

Перед тем, как идти в село, Пётр Георгиевич попросил оставить его одного. Когда старшина был уже возле сосняка, и никто, кроме невидимого жаворонка, который снова поднялся к солнцу, не мог быть свидетелем его сокровенного, старик опустился на колени и трижды поцеловал землю.

26.03.04. г. Таруса.

Хрол

1

Всю жизнь он служил лесником в здешнем лесничестве. Впрочем, не всю. На два года отлучался. На войну. Но после победы сразу вернулся в свою родную Краснотынку. С тех пор и живёт в своей деревне. Правда, теперь вся Краснотынка, вся деревня и есть его, старого Хрола, дом.

– Всю-то жизнь ты навред живёшь! – корил Хрола Иван, старый его товарищ по прозванию Петушок.

С Иваном Хрол ещё до войны сдружился. Вместе по соседним деревням ходили девок провожать. На фронт тоже попали вместе, с одним призывом, и воевали в одном полку.

– Вот зачем, скажи, ты тут себе новую хату срубил?

Хрол в ответ молчал. Даже, по обыкновению, не ухмыльнулся, как будто лень было слово языком повернуть. Молчал.

– Ну, скажи, зачем? Ну? – допытывался Петушок.

– Чего ты под кожу лезешь? – обрывал его Хрол. – Срубил и срубил. Я ещё долго жить собираюсь.

– Так, тогда я тебе скажу. Ты ж нам всем, бывшим краснотынцам, своей новой хатой – по мордам! Нате, мол, вам, гады такие! Краснотынку кинули! На хватеры позарились! А я – один! Один стою! Один – герой!

– Да, Вань, я – стою. И буду стоять! Вам, трибит-твою, глаза мозолить! Вы бросили свои окопы, побежали, а я – нет.

– Прожил ты – навред миру. То по лесу нас турял, скрётка вынести не давал. И теперя… вот… Окопался…

– Да, так я себе и решил: пускай хоть весь фронт бежит, а я – в своём окопе до последнего. Я свою позицию никому не оставлю. Вот так. И хватит об этом.

– Так ведь наперекор всё!

– Ну и что ж. Терпите. Я ж терплю. Такая наша жизнь.

Это правда, Хрол жил наперекор. И всю жизнь так прожил. Даже женился – наперекор. Отец с матерью сосватали за него девку из соседней деревни из богатой семьи. А он привёл домой Анну. Мать так и повалилась на пороге, увидевши их:

– Что ж тебе, ирод, девок мало? Бабу обадил… Да с дитём!

– Теперь это мой сын, – сказал он тогда родителям. – А для ясности выслушайте вот что. Когда мы с Фёдором на плацдарме за Днестром сидели, договорились: если он живой останется, будет помогать моим родителям, а если я, то буду заботиться о его семье.

Анна была старше его на год или два. И всю жизнь прожили они душа в душу. И детей нарожали.

Где они теперь, их сыновья? По городам разлетелись. Как пчёлы на цветы… Нет, он от своего корня – никуда. Пусть хоть земля разверзнется и всё полетит в тартарары, а он за свои углы цепляться до последнего будет. За углы да за могилы. Вон их уже на кладбище сколько! Отец с матерью. Анна с девочкой. Деды, которых и не знал, но о которых слышал от матери и отца. И деды дедов – все тут, в краснотынской земле лежат.

В мире всё было неправильно. И всё шло к неминуемой гибели. Это Хрол знал точно и чувствовал по всему.

– Сволочи! – грозил он с крыльца увесистым кулаком; и его угроза в равной мере относилась и к албанцам, которые резали в Косове сербов, и к американцам, которые бомбили деревни в Ираке, и к собственному правительству, которое всё никак не могло справиться с обнищанием народа, и к местной власти, допустившей такой разор и запустение в окрестных полях. – Сволочи, трибит-твою!..