Пульс памяти - [25]

Почтальон принес письма. Не помнит уже мать, от которого вначале. Ах да. Было сразу два. А потом, день по дню, еще два.

Живы!

А через пять месяцев эта «похоронная»…

Ни одна слезинка матери не попала в письма к сыновьям. Неровно и трудно написанные строчки звучали почти по-прежнему. Может, чуть сдержаннее стали в ласковости.

Это мать щадила нас: боясь проговориться, недоговаривала.

А теперь вот, снегом на голову, я — дома.

Нежданная оказия кинула меня на пути-дороги, близкие к родным местам, и я, первым из всех, кого ждали в селе, снова увидел знакомые дома, сады, увидел всю военную потрепанность и обветшалость крыш, окон, стен, изгородей…

От станции я почти бежал.

Все три космически длинных километра.

Лугом, полем, лесом… И опять лугом, и опять полем… Обратное направление того пути, по которому три года тому назад, объятые страхом, что не успеют, бежали на встречу с Василием отец и мать…

Они успели.

А я прибежал к пустому запертому дому да к неосторожному сочувственному слову тетки Дуни, нашей соседки:

— Вырос-то да обмужал — ой-ей-ей. От бы отцу твоему — царствие ему небесное — на сынка поглядеть…

— А он… Что?.. Что случилось, теть Дусь?! — Голос у меня перехватило, я хрипел.

— Так была ж «похорон…», — она не договорила, помолчала. — Или мать не отписала вам?..

Старый, обшарпанный, перебинтованный брезентовым ремешком чемодан мой остался у крыльца, а я побежал к торфяным карьерам: все село в тот день было на заготовке торфа. И мать тоже.

Стежка по торфяному болоту мягкая, осадистая, словно земля раскачивает бегущего.

И мне кажется, что, раскачав, стежка швырнет меня в сторону, в топь, в застывшие под ряской непроглядные воды. И тогда то, что я услышал от тетки Дуни, подтвердится…

Люди бросили работу — смотрят на бегущего военного. И кто-то уже узнал меня. И кто-то удивленно, громко, так, что услышал и я, бросил:

— Дак это ж Федоров сын…

И я не догнал уже полетевшую вдоль карьера новость. До слуха моего донесся только самый последний возглас — там, впереди меня, обогнавший меня возглас, обращенный к матери:

— Марья Стефановна! К тебе, кажись…

Ее слезы и онемевшая радость опять отодвинули от меня ту, самую тяжелую минуту. Лишь когда мы вернулись домой и вошли в хату, я, наверное, больше взглядом, чем словом, попросил и заставил мать перво-наперво показать «похоронную».

И вот лощеная бумага жжет мне пальцы, жжет сознание, плавит клетки мозга.

«Умер от ран… Похоронен… Станция Кукотино…»

Выцветшие глаза матери сухи, в них уже теперь не только ее собственная боль, а и боль сына.

И мудрое нежелание утешать.

И столь же мудрая человеческая растерянность, которая, наверное, и есть само утешение.

Боль бессловесна и потому беззащитна. Но когда это боль матери и сына, она уже не одинока и, значит, не так беспросветно черна.

Она не меньше, не слабее, но ей как бы легче…

Я мог быть дома три дня. Я уехал через день.

В Кукотино.

Живым и мертвым поровну: день — матери, день — отцу. Остальное — на дорогу.

Мать слабо отговаривала, но, чувствовал я, и понимала меня. Даже, наверное, в мыслях одобряла. Только все же тяжек ей был мой скорый отъезд. И она пыталась остановить меня лишь словами сомнения:

— «Похоронных»-то на Россию как снегу выпало. Убитый на убитого, поди, лег. Как тут сыщешь родимую могилу!..

А я верил написанному. Сказано же: — «похоронен»… И названо место. Разве может «похоронная» обманывать?..

И я уехал.

Но комендант пересадочной станции — квадратное лицо в полуовале окошечка — сказал:

— Отыскать могилу отца? А в дезертиры тебе не хочется? — И постучал желтым пальцем по моим документам: — Послезавтра тебе надлежит быть в части, курсант.

— Да мне бы всего денек…

— Ничем помочь не могу. Да и… — Он сделал паузу и скороговоркой, будто не желая, чтобы слова его запомнились, закончил: — Война, курсант. Не до чувств.

Я все не отходил от окошка: какие-то, думалось мне, есть еще слова, которые убедят, уговорят коменданта… Один день. Всего один день… Где эти слова? Почему я их не знаю?..

А коменданту показалось, что я не расслышал, и он сухо повторил:

— Война, говорю вам, курсант. Не до чувств. Слышите?

Никакие новые слова так и не пришли ко мне, и с той же самой пересадочной станции поезд увозил меня тогда совсем в другую сторону.

Он увез меня от могилы отца на две тысячи километров и на две тысячи дней.

ЧАСТЬ 2

1

«…«Похоронных»-то на Россию как снегу выпало».

Эти слова моей матери, оказывается, непрестанно жили во мне. Полузатерянно, полузабыто, но — жили. И теперь, едва я вошел в вокзал пересадочной станции, они внезапно, как-то сами собой, всплыли в памяти.

«…Убитый на убитого, поди, лег…»

Тихий, убеждающий голос, полный сомнения и сочувствия — и доносящийся тоже словно бы из метели:

«…Как снегу… Как снегу…»

И мне почудилось, что я вошел в вокзал не с перегретой июньским солнцем асфальтированной площади, оглушенной движением и шумом, а из-под густой слепящей замети, застлавшей и даль и небо белым шелестящим дымом.

И я — опять же мысленно — увидел вдруг земляной холмик, к которому лежал теперь мой путь.

Холмик тоже был под снегом, под тонким, сахарно-белым слоем искрящихся снежинок, которые выбелили и высвежили собой все, все вокруг. Только цветы (мне думалось в ту минуту, что на могиле отца обязательно должны расти цветы) не были ни засыпаны, ни даже припорошены снегом. Они, чудилось мне, пестро и лучисто горели, и было удивительно, что цветы не засыпаны снегом, а снег не тает под пламенеющими бутонами.