Пульс памяти - [123]

И я подумал:

«Не так ли соседствуют на Земле безумие и мудрость? Вот только — где проходят их границы?..»

Вдруг я сам ответил себе: границы эти не выходят за пределы, в которых господствует человеческий мозг.

Все преднамеренные убийства — давние и новые, массовые и одиночные, явные и тайные — осуществлены с помощью мозга. Им, только им выношено все: от первых проблесков черных замыслов и их полного вызревания до использования самых изощренных средств истребления.

И точно так же все лучшее в деяниях человеческих порождено могучей работой мозга.

Те же источники, те же масштабы господства!

Отсюда логика вела к вопросу вопросов: почему же при таких равных возможностях столь часто побеждает безумие?

«…Историками, — зазвучал в моей памяти голос Василия, — за время существования человечества зарегистрировано четырнадцать с половиной тысяч войн…»

Какая (в этих случаях — третья!) сила перетягивает черную чашу весов?

И опять я сам ответил себе: надо уметь соединять энергию поколений, чтобы начатое однажды святое дело, начатое одним поколением, честно продолжалось и доводилось до следующих высот новыми и новыми поколениями.

И еще надо, чтобы люди настойчивее делали себя людьми.

Это уже — по Кордамонову.

— Люди, — говорил он, — делают себя людьми. Друг друга и каждый сам себя. — И подчеркивал: — Обязательно человек и сам должен делать себя человеком. Общество, коллектив? Да. Бесспорно! Но и сам себя — тоже. Сознанием своим, пониманием собственной, личной — а не вообще! — предназначенности под солнцем. Человеческой предназначенности! Ибо если человек просто частица чего-то общего, как муравей в муравейнике, то, покорно и неосознанно, он начинает мыслить чужими категориями. Мысля же чужими, готовыми, не своим умом открытыми или хотя бы перепроверенными категориями, да еще не дав при этом себе труда подумать, насколько эти категории элементарно порядочны, человек превращается из существа, способного (и созданного!) мыслить, в биологическую марионетку…

Там, на пути от кладбища, во ржи, слова эти обернулись во мне неожиданным ощущением: справа и слева от дороги стояла рожь, и на меня вдруг вплотную наплыли изломанные, путано переплетенные соломинки. А сквозь них — злобный, белесо закатывающийся взгляд. И судорога слабеющих пальцев, ищущих спусковой крючок автомата…

И донесся до слуха моего голос Василия — смятенные, годами не оставляющие его вопросы: «Откуда у рядового немецкого солдата такая ненависть к советским людям?», «Почему он, бандитски ворвавшийся в чужой дом, так неукротимо зол?»

«Откуда?.. Почему?..»

И слова Кордамонова уже звучали для меня как ответ на те давние вопросы Василия.

Ответ не менее яростный, чем тот предсмертный взгляд фашистского солдата. Но потому-то и справедливый ответ.

Откуда ненависть?

От потери самого себя.

Почему неукротимо зол?

Из-за легковерия и бездумья.

Да, да. Тот умиравший во ржи фашистский солдат не мог претендовать на звание человека. Это была биологическая марионетка.

Соединение слов Кордамонова с вопросами Василия было для меня еще одним открытием. И я с грустью думал: финал трагедии всегда более или менее легко объясняет ее причины, но это, к сожалению, не всегда прибавляет людям прозорливости…

Опушка леса, вместе с кладбищем, с ее оградой, обелиском и с домиком сторожа, колеблясь в такт моим шагам, медленно погружалась за косогор, а мне на мысль вдруг пришли неведомо когда и где прочитанные стихи. И звучали они тоже как бы в лад шагам, в лад колеблемой ими верхней линии косогора:

Живущие, всегда ли вы правы́?

Нам кажется, что чаще вы непра́вы…

Росинка прав просила у травы,

У ветра правды добивались травы.

Спор не решен и по сей день, увы,

Живущие, всегда ли вы правы?..

Стихи оборвались в памяти так же внезапно, как и возникли, потому что я вдруг отчетливо услышал песню. И сразу же узнал ее. И узнал голоса: крепко сбитый пучок высокого звука, перевязанный тесемками пауз-вдохов, таких нетерпеливо искренних, что казалось, вместе с женщинами пело и все окружающее:

Земля моя,

Мой свет,

Мой день счастливый.

Вдох и — выплеском неизбывной влюбленности в эту землю, в сопричастность ее красоты и людского песенного слова:

Мой хлеб и соль,

Надежда и любовь.

Когда на повторе ведущие голоса окаймились распевно звенящим подголоском, я увидел певуний. Они выплыли мне навстречу из-за островка раскидисто-зеленого можжевельника, все четыре — немолодые, с граблями на плечах, в косынках до бровей и, кроме одной, в пестрых сарафанах.

Я шагнул в сторону, и женщины, обдав меня песней и взглядами, проплыли мимо. И опять вывели голоса на припев, но на этот раз песне чего-то вдруг не хватило, голоса, не набрав силы, как бы расплылись, отекли, их не окаймил, не высветлил подголосок. Песня смолкла. Я невольно обернулся и увидел, что одна из женщин, отстав от остальных, идет ко мне.

— Здравствуй, сынок.

Женщина остановилась, сняла с плеча грабли.

— Не узнаешь? Я в форме была, в фуражке красной. Помнишь? А теперь вот — натуральная крестьянка. — Она еле заметно улыбнулась, но, тут же погрустнев, спросила: — Нашел могилу-то?

А я сразу вспомнил рассказ старика Даметыча и, узнавая одну за другой черточки и линии в облике Марии Феоктистовны, подумал о трех могилах в ее судьбе.