Пульс памяти - [122]

Окажись я здесь по другому поводу — застыл бы на добрую минуту в немом созерцании земли и неба, их невесомой утренней дивности, а потом, пьянея и забываясь, пошел бы к ней, к этой дивности, и в нее, и сквозь нее, дальше, дальше, в чащу, в прохладу, повалился бы на вызолоченный солнцем мшаник или в пестротравье еще сырой, росно дымящейся лесной поляны, что бывает похожа в такое время на солнечный колодец… Ложись на дно этого колодца и пей переполняющую его хвойную свежесть, балагурь с облаками, которые, будто из любопытства, пожелали проплыть над этой бездной света и тени, заглянуть в ее таинственную глубину…

Минуты этого радостного оцепенения были бы заслуженной данью всему тому, что открылось мне здесь, на этой незнакомой, но теперь навсегда родной для меня земле.

Да только не было ни минуты, ни даже коротких мгновений упоения красотой.

А иная, совсем иная минута была.

Когда я вновь увидел кладбище издали, я вдруг подумал, что места русских захоронений чем-то удивительно похожи друг на друга.

Чем?

Нежданно для самого себя я нашел отгадку: у нас просто умеют выбрать для кладбища место. И, следовательно, похожи не сами кладбища, а это вот умение. Почерком, что ли, еще назвать его…

Но я тут же вспомнил о забытых травяных холмиках, приютившихся в углу старого кукотинского кладбища, вспомнил сбитые конским копытом столбики, неразборчивые надписи, искажение в фамилии отца — и разгадка моя обернулась невольной горечью: а не отличает ли и это наш почерк? Не стало ли нам изменять что-то в нас самих?.. «Есть в человеческой жизни духовные категории, которые нельзя разрушать, ничем не заменяя…»

Отец Валентин, спохватился я, продолжал бросать свои зерна на захваченный им во мне посевной клинышек. Бросать из позавчера в сегодня.

Но чем дальше я уходил от Дальнего кукотинского кладбища, тем меньше становился этот клинышек. Невидимая, новая сила упорно запахивала его во мне. Чудилось, что внутреннему слуху доступен даже шорох незримого лемеха, который поднимает на свою косо-пологую поверхность и тут же посылает в отвал что-то упругое и весомое.

Этой силой были мои вчерашние и новые воспоминания об отце.

Я перебирал в памяти подробности позавчерашнего спора в вагоне, рассказы Кордамонова, все свои кукотинские встречи — и неизменно, как к исходной точке, возвращался в жизнь отца.

Так возвращаются из далеких или близких путешествий в родную страну, в край свой, к незабываемым, колыбельно волнующим местам.

Здесь было все просто, хотя и не без сложностей, прозрачно, хотя где-то, уже позади, виднелись и туманности. Ни обволакивающей магии слова, за которым стояла неразгаданная тайна убийства, ни затмений, ни подлога… В жизни этой билось сердце, братски родственное миллионам себе подобных, и оно, только оно отвечало своему хозяину на все вопросы о добре и зле. Отец знал, насколько был правилен избранный им путь жизни, и не крошил, не мельчил эту свою уверенность никогда.

И это была вера. Вера не только ума, а и сердца.

Того самого сердца, которое поднимало отца в атаки на путаных-перепутаных фронтах гражданской.

Я заново и заново видел отца мысленно в той стихийной атаке под Коростенем и, как эхо, ощущал минуту, когда его сердце ошеломляюще и больно, словно хлыстом, ударило по сознанию и, кажется, по всем мышцам, суставам, клеткам: убит начдив! И не было, знал я, даже мига промедления, пружина гнева выбросила солдат из окопов мгновенно, выбросила всех: и отца, и Павлантия Головнина, и остальных…

Как эхо, донеслась до меня из той же горячей поры и бессильная тревога его солдатской души, так близко воспринявшей беду друга.

Чем больше думал я о жизни отца, тем пространственнее видел ее среди многих и многих других жизней, высоких и низменных, и это было как приобщение к истине. Его сердце расходовало себя и на печаль о безвременно умершем фронтовом товарище, и на тайную войну обрезов, и на минуты когда-то возникавших сомнений, и на невыразимую боль при мысли о сыновьях, на тоску по дому. И даже власть уже фактически победившей «палочки Коха» оказалась в конце концов ничтожно малой в сравнении с властью этого сердца, которое не могло отказать себе и своему хозяину в праве и радости вновь подняться навстречу огню за то, за что они поднимались не раз.

Пусть последний раз, но — подняться. Во имя того, во что он раз и навсегда поверил.

Медленно, но с усиливающейся настойчивостью доходило до моего сознания, что эти мои воспоминания и раздумья дают мне ответы на все вопросы о добре, зле и вере.

И о давних и новых инквизициях тоже.

И об уроках страдания, о муке и благе, о предначертанностях свыше…

Обо всем.

На смену одним доводам приходили другие — то почерпнутые из собственных наблюдений, то извлеченные из услышанного. Все соединялось воедино — пространственно, логично и покоряюще. По крайней мере, для меня самого.

9

Я шел пыльной дорогой, под ногами глухо шуршал песок, а мне чудилось, что я опять слышу шорох незримого лемеха, продолжающего бросать в отвал целину того «посевного клинышка», куда так много накидал своих зерен отец Валентин.

И все же, хотя «клинышек» и запахивался, я не ощущал в себе успокоения. Потому что думал в те минуты не только о могиле отца и о добре и зле. И не только о горести встреч живущих с безвременно ушедшими солдатами. Окруженный спокойной красотой утра, прозрачностью его парения над землей, я всем своим существом ощутил противоестественное, но, увы, неотвратимое соседство великой земной красоты с не менее великой людской печалью, принесенной войной.