Пульс памяти - [10]

И тут танк, вздрогнув, остановился.

Потом еще несколько раз дернулся взад-вперед, но сдвинуться с места уже не мог.

Василий не слышал взрыва связки гранат, не видел солдата, метнувшего их. Но он заметил, как открылся на башне люк и как первый же из пытавшихся спрыгнуть на землю немцев грузно осел обратно.

Перенося огонь с танка на то и дело оживавших во ржи автоматчиков, Василий вдруг подумал о том, что пули (он это как бы ощутил в ту минуту) могут быть по-особому послушны человеку, его праведной злости.

И, может, не только пули. Может, даже сами вражеские цепи?..

Нелепо, но вот же пришло на ум…

Не потому ли пришло, что Василий отчетливо видел теперь, как те самые фигурки, по которым он вел огонь, уже не лезут оголтело вперед, а, прижавшись к шоссе, пятятся, откатываются обратно в рожь.

Откатываются, послушные его клокочущей ярости.

Как послушны ему и пули, все точнее настигающие отходящих автоматчиков…

…Батальон уходил с высоты, от разбитой церкви и почти начисто снесенной снарядами ограды в густую послезакатную тишь сумерек — на восток.

Уходил, до конца выполнив задачу, но недосчитавшись большей части людей.

Не было артиллеристов и их удивительного, даже смертью своей, капитана.

Не было солдата, метнувшего под прорвавшийся вражеский танк связку гранат.

Навсегда остались у церквушки его, Василия, пулеметчики…

И был батальон теперь к тому же почти безоружен. Не существовало больше батареи «сорокапяток». Кончились гранаты. А во взводе Василия оставался всего один действующий «максим».

Один-единственный.

И чудом уцелевшие три или четыре ленты к нему.

Оставался, правда, еще полностью снаряженный пистолет. Целых две обоймы…

4

Ничего не знали об этом Федор и Мария.

И еще не знали они, что через две или три недели прибегут к ним под самый полдень вездесущие сельские мальчишки и закричат, перебивая друг друга:

— Дядь Федь! Теть Мань!.. Ваш Василий на разъезде… С ишалоном. Может, поспеете…

— Да откуда вы взяли?

— Так, он же сам нас послал. Сказал: может, поспеют. Может, ишалон задержится…

Дом — или это всю землю? — качнуло, будто лодку крутой волной, и тотчас их, как водой, окатило невыразимым страхом: «Вдруг не успеют? Вдруг эшелон уйдет?»

Но не оставляло и сомнение: «Может, дети ошиблись? Ребятня все-таки».

— Да вы взаправду ли, хлопчики?

— Взаправду, взаправду, — выкрикивали обиженно.

— Не ошиблись?

— Не, не ошиблись…

Это мать, уже мечась по хате, опять и опять жаждала подтверждений, что не ослышалась, что не во сне это, что нежданно мелькнувшая радость встречи с сыном не рассеется, подобно туману.

А отец поверил детям сразу. Поверил по-солдатски. Что ж… Это вполне возможно. Война! Умеет и любит она играть с человеком. Пока кинет замертво в землю, может вдосталь покидать по земле. И тут только успевай, солдат, удивляться: и на чужбину, в плен может тебя зашвырнуть. Куда как горько и тошно!.. А не то — так из окопов да из госпиталей не выпустит. Если же и выпустит, то, глядишь, без руки или без ноги… Или вот так, будто щепку, прибьет к родной земле: глотни, родимый, из кувшина, в котором счастья только на донышке, и трогай, трогай опять. В дальнейшую неизвестность…

Все, что поспешил сделать отец, — это кинуть на голову (кинуть бессмысленно, механически) старую кепку.

— Торопись, мать.

Выбежав из хаты, отец только и спросил у ребят:

— Не ранен?

— Не, — загалдели наперебой. — Красивый…

— Лейтенант.

— В ремнях…

— С пистолетом…

«Ишь, нарисовали… Красивый, в ремнях…» Отцу было и тревожно, и радостно. Он легко, сразу представил себе сына в командирской форме. Давно это ему мерещилось, во сне виделось, а когда узнал из недавнего письма Василия, что их курс выпустили досрочно и что он, Василий, теперь лейтенант, — отец, одновременно с гордостью за сына, впервые ощутил в себе беспокойство: трудная дорога выбрана, никогда над ней не держится подолгу ясность — все норовят вычерниться грозы. И первый же град бьет аккурат по этой самой дороге.

Но над беспокойством верховодила все же гордость, которую отец, как и все заветное для души, прятал в себе, не разбавлял похвальбой. Спросят — скажет, а первым никогда не затеет самохвального разговора.

И жену, коли случится, удержит в тех же рамках:

— Не расписывай, слушай. К чему это?

Она заслонится шуткой:

— Уж и похвалиться нельзя.

Отец пожмет плечами и кончит разговор понимающей улыбкой.

И в который раз вернется памятью в прошлое: в девятнадцатый год, в затерянный на степных ветрах хуторок близ Коростеня, в белую, под тополями, мазанку.

За столом в мазанке — начдив Щорс, а он, боец Таращанского полка Федор, только что вернувшийся со взводом из разведки, — у порога.

— Вызывали, товарищ начдив?

— Вызывал.

Поднял Щорс голову, встал, идет через всю хату, протягивает Федору руку и, не выпуская крепко зажатую ладонь, ведет к столу.

— Садись.

И напрямик, без предисловий:

— Хочешь учиться на красного командира? В Москву пошлем.

— А воевать когда ж?

Начдив сдержанно улыбнулся бесхитростной простоте сельского парня, сказал, вставая:

— Поезжай, Федор. Добрый из тебя командир выйдет. А мы повоюем и за тебя. Ну как?

— Раз надо…

— Надо, друг, надо.

И, опять не отпуская руку, проводил Щорс молодого разведчика до двери, задержал у порога: