Пулковский меридиан - [3]

Ленинградский детский дом. Серые стены. Серый пол. Серый мрачный воздух. И десятки детей - дистрофиков. Они ползают по полу среди множества разбросанных ярких - но все - равно серых игрушек. Как будто мир сняли на черно-серую ленту. И посредине большой конь-качалка. Но на него ни у кого нет сил залезть. Картина множества детей, но она беззвучна, множество детей и не звука в памяти:

Длинные мостки, ведущие в глубь Ладожского озера. По ним идет кучка детей. Они держат друг дружку за руки. Впереди воспитательница. Но она останется, она не перейдет на другой берег, она останется здесь, чтобы собирать детей, вдыхать в них хотя бы полужизнь, и переправлять на другой берег. Озеро по одну сторону завалено обломками и обгоревшими остовами. По другую - вода чистая, прозрачная и холодная. Они долго и тихо идут туда, где стоят два парохода. Один для детей, другой для раненых. В пути один из этих пароходов погибнет. А во время налета дети будут валяться в трюмах, их будет рвать и мутить от спертого воздуха и от качки. Внутри трюма хорошо слышны разрывы падающих в воду бомб, и корабль вздрагивает, и слышен рокот пулеметов, но дети не испытывают страха, для страха необходимы силы, а их не было, те, что оставила дистрофия, съела духота и качка. И люди Большой Земли бережно принимали легкие тела маленьких людей Малой земли...

А затем был долгий путь на восток через всю Россию, Урал и Сибирь. От хорошего питания дети совершенно лишались сил, и лежали на полках, и почти не поднимались, и он запомнил, как его лучший друг Ленька, с которым он проведет много лет вместе в одном детдоме, какал в ладошку и плакал, показывая руку нянечке, потому что он не мог даже дойти до туалета,

А колеса стучали, стучали, все дальше увозя мальчика от дома, где лежала мертвая бабушка, от женщины, которая спасла его краюшкой хлеба, от детдома в Ленинграде...

Я читаю книгу, Внутренний жест подчеркивает каждое слово, и слова вытягиваются из строк поэмы, и затопляют мозг свинцом зажигающей ненависти.

У нас теперь только одно лишь чувство - Месть.

Но мы иначе понимаем это;

Мы отошли от ветхого завета,

Где смерть за смерть. Нам даже трудно счесть...

С лица земли их будет сотни стертых

Врагов - за каждого из наших мертвых.

Ненависть. Какое страшное слово... Но может именно в этом слове лежит загадка победы... У тех, что перли на страну в жаркий июнь сорок первого, не было и не могло быть ненависти - легкие победы и пропаганда распалили на них злобу - дикую, животную, волчью - но это не то. Это не ненависть. И злоба бессильна против ненависти. Десятикратно, тысячекратно усиленная танками, самолетами, шнапсом и полевыми борделями - Бессильна. Те, что шли и перли уже не были людьми, и поэтому им было недоступно чувство ненависти человеческой ненависти. Лишь животное чувство злобы. И ненависть окружила Город броней, о которую разбилась вся зверинная злоба осаждавшего врага, ненаисть вела перо несмотря на...

В ушах все время словно щебет птичий,

Как будто ропот льющейся воды;

От слабости. Ведь голод. Нет еды.

Который час? Не знаю. Жалко спички,

Чтобы взглянуть. Я с вечера легла,

И длиться ночь без света и тепла.

И давала Веру:

Мы здесь, откуда озарит навечно

Звезда, с ее сияньем пятигранным,

Все триста шестьдесят меридианов.

Натянутые на земную деку,

Они, как струны лиры, запоют

Согласную осанну Человеку.

Прославят Разум, Творчество и Труд.

И пальмовая ветвь, эмблема мира,

Приосенит рокочущую лиру.

9 мая 1945 года. С красными флагами колонна Специального Ленинградского детского дома идет по улице большого сибирского села. Мальчик идет в середине колонны. Солнечный день. Проглянувшие ласточки. И радость. Что-то большое давящее скинуто с сердца и оно насквозь пронизано легким весенним ветерком, и ожиданием хорошего, нового, что будет так похоже на то яркое довоенное - мама и Ленинград - постоянным воспоминанием о которых он жил эти годы...

Во дворе детдома стоят грузовые машины. Отправляется в Ленинград первая очередь ребят, у которых нашлись родители. Счастливчики крутятся возле машин в новеньких костюмчиках; Внешним кольцом стоят те, кто не попал в эту очередь. Сухая обида стоит в их глазах, слезы падают в их глазах, слезы падают куда-то внутрь, вглубь, сжимая готовые прорваться рыдания. Воспитательницы утешают, говоря, что они поедут во вторую очередь, что и у них найдутся родители, и они еще увидят свой Ленинград. Мальчик был во внешнем кольце...

А потом была вторая и третья очередь, и он все также стоял во внешнем кольце, и душевные мученья тех лет оставили резкий рубец в его памяти. Потом уезжали по одиночке, память о Ленинграде отодвигалась все дальше и дальше, но он все продолжал верить, что найдется и его мама. но об своей вере он никому уже не рассказывал....

Через восемь лет после войны он стоял с непонятно растерянным и щемящим чувством пред плакавшей и обнимавшей его женщиной и шептал: "Мама"...

Последняя строчка: "октябрь 1941 г. - декабрь 1942 г.". Я захлопываю этот кусок блокадного Ленинграда, кусок его борьбы и страданий. Ставлю ее на полку. На Пискаревском кладбище на братской могиле стоит женщина, как памятник людям, погибшим во время блокады. А у меня на полке стоит тоже маленький монумент - тем, кто создал, и тем, кто хранил и читал эту книгу в те страшные годы - книга